зиму напряла бабушка, кое-как приготовили — выбелили, выкрасили, размотали, рассчитали на пасмы. Но где взять стан? Приходится отдавать исполу. И в таком положении в селе находились не одни мы: пряжу огоревали, а ткать было не на чем. И тут «помогал» Семен Иванович: он снимал четыре избы и ставил в них по четыре станка. «Работал» он тоже исполу: хочешь половину кудели отдавай, хочешь полотном; не брезгал и деньгами — на все соглашался. Но где же было взять денег? Мать отдавала полотно, и вот нам с Игошей не хватало на рубашки желтой материи, и шила мать рубашки желтые, а рукава ставила красные, и ребята дразнили нас «пегашками».

Я тогда еще думал, что вся эта история со льном да и весь крестьянский труд напоминают работу пчел. Пчелы очень трудолюбивы. Они делают соты. Делают чисто, красиво и наполняют их медом. Но мед у них отнимают. Так получалось и с крестьянским трудом: женщины и ребята трудились без конца, а белоснежного льняного полотна не видели и ходили пегими.

2

Сестренка подросла. Теперь, что бы мы ни затеяли с Игошей, она непременно пронюхает, а иногда и матери расскажет.

Она поведала матери о потаенных наших «кладах» — куриных гнездах, которые мы нашли под хворостом. Гнезда, конечно, были не пустые — полны яиц. А яйца особенно вкусны, когда их на рыбалке испечешь в горячей золе.

Разорвешь ли, бывало, рубашку или разобьешь горшок, Верочка тут как тут:

— Ага, голубчики, попались!

Приходилось задабривать Верочку яблоком. Но она и тут спрашивала:

— А где яблоко взяли?

Оказывается, и яблоко нужно было прятать, так как оно, конечно, не наше. По неотразимому яблочному духу нам удалось обнаружить его в липовой кадке с отрубями.

И чем ни дальше, тем больше мы запутывались. А потом мы сами приходили виниться перед матерью. Это мы старались делать в присутствии бабушки, так как знали: бабушка всегда станет на нашу сторону.

— Ну что же делать, мать? Повинну голову, видно, меч не сечет, — говорила бабушка, и мать посылала нас или двор мести, или воду в баню таскать.

Тем не менее Верочку мы любили и скучали, не видя ее, а когда приходили из лесу или уремы, то лучшую кисточку ягод — клубники, черемухи, вишни — приносили ей.

В раннем детстве нас трогала ее беспомощность.

Однажды, когда Верочка была еще грудной, мать с бабушкой до смерти перепугались: таинственно и внезапно она исчезла. Подняли на ноги весь дом и соседей.

— Ребенок у Машеньки пропал! — закричали соседки.

Только по заглушенному писку проснувшейся сестренки мы обнаружили ее за сундуком, куда она скатилась сонная.

Помню такой случай. Я поймал силками синичку.

«Верочка, говорю, посмотри, какая птичка у меня». И только было поднес к ее протянутым ручонкам синичку, как синичка вырвалась из моих рук, с налета ударилась в верхнее оконное стекло и там затрепыхалась. Вдруг с печки грохнуло полено, и не успел я глазом моргнуть — кошка схватила синичку. Верочка, закричала так, как я еще ни разу не слыхал, и повалилась на пол. Я перепугался и не знал, что же мне делать: синичку ли у кошки отнимать или Верочку отхаживать.

...После смерти отца мать отослала меня в Сергиевск к своей сестре, а когда я вернулся, Игошу она задумала отдать в приют. Все было сделано: и бумаги нужные выправлены, и Игоша согласен ехать, — мать его уговорила, — и вот уже подвода должна была прийти за ним.

Увезут Игошу к чужим людям, к чужим ребятам. Никто его там не приласкает, не приголубит. Стоит Игоша у окна и колупает пальцем замазку. Слезы у него ручьем текут по «овсянкиному» носу (Верочка не выговаривает «веснушчатый» нос, а говорит «овсянкин» нос).

— Мамочка, не увози Игошу, — просит Верочка, глядя в глаза матери.

— Нельзя, доченька: у нас хлеба нет, а в приюте хлеб есть и ребят много. Там весело будет. Так ведь, сыночек?

— Та-ак... — тянет Игоша. — А вас не будет та-ам, — дополняет он басом.

— Мама, не отдавай Игошу...

— Нельзя, детки, нельзя...

— Мамочка, давай я поеду, — сказала Верочка и, уткнувшись в подол матери, горько заплакала.

Мать обняла Верочку, обняла Игошу и заголосила:

— И чего я с вами буду де-е-елать-то!..

Так Игошу в приют и не отдали. Верочка отстояла.

Верочка чувствовала себя, как самая младшая, на положении особом и часто этим злоупотребляла.

— Подайте напиться, — попросила она бабушку однажды за обедом.

— Я принесу, — предложил я.

— Не хочу! Ты обманешь! Бабушка пусть принесет.

— Экая озорница!.. — сказала бабушка и пошла в сени.

— На, пей на здоровье, капризница.

Верочка взяла ковшик и вдруг рассмеялась:

— Тьфу, слепая, чего принесла!..

Оказывается, по слепоте бабушка вместо воды почерпнула из ведра с пойлом для теленка.

Нас, братьев, Верочка любила крепко, но внешне проявлять это не умела или стеснялась. Особенно она скучала по мне, когда я мыкался по чужим людям. Я больше других забавлял ее, проделывая перед ней всевозможные штуки, какие перенял от «веселых людей» в своих скитаниях.

Однажды, желая ее подразнить, я сказал серьезным тоном:

— Слушай, Вера, почему ты меня не любишь?

У Верочки навернулись слезы.

— А потому, что ты озорник и не слушаешься, — ответила за нее мать, заметив мою неостроумную игру. — Чего пристал к девчонке?! До слез довел, толстолобый!..

Как-то вечером Верочка пришла с подругой Полей, приемной дочерью Степана Филипповича, нашего фельдшера. Обычно тихие, теперь обе подружки над чем-то весело смеялись. Вера показала мне на кошку, которую Поля держала на руках.

Я посмотрел и похвалил кошку.

— Где вы такую нашли?

— Эх, ты! — засмеялась Вера. — Не узнал! Это же тот котенок, которого ты прошлым летом на подловке держал. Мы с Полей его спрятали, выкормили, и вот он какой стал.

3

Мать часто жаловалась на горькую свою жизнь и поучала нас, как надо жить, чтобы всем угодить и чтобы никто не обидел сирот.

Я