– Ты не рассчитываешь дойти до дома? Как ты будешь без денег? И тебе нужно знать, где найти меня. Или тебе не понадобится свидетель потом, когда ты пойдёшь с обвинениями к императору?

Я открыл рот, закрыл, вновь повторил это действо, но так и не нашёл слов. Деньги, дорога… Об этом я и правда не подумал. Идти к императору? А если это всё произошло с его ведома, у кого мне искать справедливости? У Небес? Император – Сын Неба. Жаловаться на Сына Неба Небесам… Смешно.

Хорошие вопросы задавал палач, когда хотел уйти от ответа. Впрочем, чего ещё ждать от человека, который вёл допросы? Правильных изысканных бесед?

– Почему ты не боишься наказания? – я тоже махнул рукой на все правила. – Почему ты собираешься пойти со мной, забыв о службе?

– Император спросил о награде за героический поступок. Я попросил отпустить меня со службы с сохранением привилегий. Он не стал возражать и сразу поставил нужную печать на документ. Мне будет нужно отправить вести о павших их родным, и всё. Я вернусь домой. Моя семья владеет поместьем под пиком Тринадцати ветров. Город Лаохэ.

– Но почему император отпустил тебя посреди похода?

– С ним ещё мой брат. Он лучше меня, – Тархан подтащил камни, на которых он сидел, ближе к костру, под навес.

Я не удержал нервного смешка:

– Лучше? Разве можно быть лучше тебя?

– Я плохой палач. Жалостливый. О тебе не доложил. Все думают, ты умер.

– Умер? – ошеломленно повторил я.

– Ты не услышал в первый раз? Я не доложил о тебе.

– Не доло… – начал я и замолчал, осознав наконец, что это значит. – То есть, получается, и госпожа Сайна, и принц Чан, и император… думают, что я мёртв?

– Да.

– То есть… Я могу идти в любое место? Куда захочется?

– Да.

Я рассмеялся. Истерический, несдержанный смех улетел к темнеющей скале и вернулся эхом. Во дворце не было никакого эха. Да там и смеяться-то было невозможно! А теперь было можно, и я смеялся долго, до слёз, ошалев от эха, собственной свободы и императорского палача, который оказался слишком жалостливым для своей работы и в результате перевернул весь мой мир.

Повеяло свежестью. На меня упала одна капля, другая – и на нас с тихим шорохом обрушился дождь. Я смеялся, подставив лицо прохладной воде, и упивался растревоженным грозой лесом. Молнии расчерчивали небо, бушевали почти над головой, а мне было хорошо: мир наконец-то стал безграничным, не скованным ни стенами, ни крышей, ни статусами.

– Дурак! – выругался Тархан и затолкал меня под навес, поближе к костру, не забыв спасти белое похоронное полотно.

Пламя с тихим треском пожирало поленья, обдавало теплом и запахом горящего дерева. Капли дробно стучали по навесу, успокаивая тихим звуком. Получив в руки тарелку с едой, я присмирел, а когда попробовал капусту – заработал ложкой так, словно век не ел. Простая, безыскусная, едва посоленная, без специй и соуса, местами чуть подгоревшая, она казалась настоящей едой богов. Торжественным пиром в честь моей свободы. Даже мир приветствовал меня праздничным грозовым фейерверком.

Было так легко и хорошо, что я, кажется, плакал. Но Тархан ничего не сказал – он смотрел в огонь и ел.

Когда котелок опустел, палач поделился чаем – тем самым горьковато-соленым питьем – и охрипшим после долгого молчания голосом произнёс:

– Как будешь расследовать дело?

Я растерялся.

– Пока не знаю. Сначала нужно дойти до поместья, а там, наверное, расспрошу слуг. Когда мою семью обратили в рабство, их не тронули… Не всех, по крайней мере. Кто-то наверняка что-нибудь знает. Дальше попробую выведать правду у Ляо. Наверняка мой отец был оболган! Наверняка это какая-то интрига госпожи!

Тархан ограничился кивком, приняв ответ.

Капли бились о камни, и из-под края навеса на ноги летела мелкая водяная пыль. Не то чтобы это было неприятно – меня в тот миг восхищало всё. А вот у Тархана быстро кончилось терпение. Он сделал навес ниже, убедился, что внутрь не попадает ни одна капля, и занялся обустройством постели. Я смотрел во все глаза – впитывал науку. Та оказалась несложной: потушить костер, вытащив всё, вплоть до последнего уголька, под ливень, застелить прогретую землю заранее собранными широкими листьями, накрыть их сверху саваном, бросить вместо подушки сумку, натянуть навес так, чтобы капли свободно стекали со всех четырех сторон – и готово!

Я напрягся, когда палач подгрёб меня к себе под бок.

– Спи, – буркнул Тархан мне в макушку.

– А если кто-нибудь придёт и нападёт? – я попытался отодвинуться.

Рука палача напряглась, прижала – и от ощущения чужого тела за спиной в животе вспыхнул острый страх. Он разлился по венам холодной волной – и руки с ногами лишились сил и воли. Я оцепенел. Только и смог судорожно глотнуть воздух.

– Гроза. Дождь. Спи, – объяснил Тархан. Его слова еле пробились сквозь грохочущий в ушах стук.

А затем его тяжёлая, знакомая до ужаса рука исчезла с моей груди. Палач повернулся ко мне спиной и засопел. От облегчения у меня даже руки задрожали.

Шло время. Внутри было совсем немного места, а тёплый пятачок земли и вовсе оказался крошечным. Я успокоился и сам не заметил, как меня убаюкал шорох дождя о ткань палатки. Снился мне золотокожий бог, стоящий на перекрёстке дорог. Вода стекала по соломенной шляпе на землю и каплями падала у белоснежного подола. Пронзительные глаза всматривались в меня. Бог не улыбался. Его просто не было – он был всего лишь плодом моего воображения.

– Тебя нет, – сказал я.

Тот растаял сизой дымкой. В дорожную грязь упал белоснежный наряд, покатилась шляпа, разбрызгивая воду. Мне стало их жаль – это были хорошие вещи. Я подобрал наряд, стряхнул с соломенных полей капли – и перекрёсток залил ослепительный белый свет, лица коснулся обжигающий жар, пахнуло дымом, и с Небес раздался трубный глас, грозно объявивший мне:

– Еда!

Я открыл глаза и понял, что бьющий в глаза свет – это утреннее солнце и новый костерок, а повелительный глас принадлежал Тархану, который стоял надо мной с куском жареной птицы.

– Ешь, – он сунул мне тарелку, стоило только моргнуть.

– Но я не хочу… – растерянно объяснил я.

Есть и в самом деле не хотелось – меня мучили жажда и головная боль.

– Тогда пей, – велел Тархан и сунул бурдюк с водой прямо в губы.

Причина его поведения стала ясна, когда моё тело на попытку поднять руки отозвалось ноющей болью. Я кое-как приподнялся, жадно напился восхитительной подсоленной воды и