Солженицын писал: «Видимо, истинную историю этой книги знал, понимал Александр Серафимович, донской писатель преклонного к тому времени возраста. Но, горячий приверженец Дона, он более всего был заинтересован, чтоб яркому роману о Доне был открыт путь, всякие же выяснения о каком-то “белогвардейском” авторе могли только закрыть печатание».

И Серафимовичу в его «преклонном возрасте» было 63. И в авторстве «Тихого Дона», о чём свидетельствуют его дневники, он не сомневался никогда. И роман, посвящённый Шолохову, он задумывал. И в гости к любимому донцу наезжал. И покрывать «белогвардейский» эпос потерявший сына в боях за Советскую власть коммунист Серафимович не стал бы. К тому же он, как мы помним, настаивал на том, чтобы Мелехов пришёл к большевикам, уговаривая Шолохова сделать именно такой финал.

«И по сегодня живы современники тех лет, уверенные, что не Шолохов написал эту книгу. Но, скованные всеобщим страхом перед могучим человеком и его местью, они не выскажутся до смерти», – писал Солженицын, достигая почти уже комического эффекта: могучий, мстительный Шолохов, уничтожающий за всякое дурное слово о нём – и он, единственный человек, решившийся произнести страшную правду вслух, не дожидаясь своей смерти, как некоторые.

«Не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены, не показаны черновики и рукописи романа… В 1942 г., когда фронт подошёл к станице Вёшенской, Шолохов, как первый человек в районе, мог получить транспорт для эвакуации своего драгоценного архива… Но по странному равнодушию это не было сделано. И весь архив, нам говорят теперь, погиб при обстреле».

Солженицын не знал, что рукописи «Тихого Дона», разнесённые тогда по всей станице, все эти годы удивительным образом возвращались к Шолохову, ему, впрочем, уже не слишком нужные. Очередное письмо по этому поводу, от участника Великой Отечественной Д. Л. Гайдука, он получил в апреле 1971 года: «Уважаемый Михаил Александрович!.. Я в период ВОВ находился в Вашей станице. При отступлении наших войск я случайно нашёл Вашу рукопись великой книги “Тихий Дон”… Рукописи упаковал и сдал комиссару нашей части».

Солженицын прямым текстом пишет, что самый вероятный автор романа – донской писатель Фёдор Крюков, настаивая, что «через донскую песню связывается Григорий Мелехов не с мальчишкой-продкомиссаром, оставшимся разорять станицы, но – с Крюковым, пошедшим, как и Мелехов, в тот же отступ 1920 года».

Солженицын не знал ни шолоховской биографии, ни где, ни как он рос. Но привычка, не зная в полной мере, утверждать смело и наобум в нём крепко к тому времени поселилась и стала ни больше ни меньше – творческим методом. По сути своей противоположным творческому методу Шолохова.

Если допущения и ошибки в любом из текстов Шолохова имеют, как правило, случайный, непринципиальный характер, то допущения и ошибки в текстах Солженицына представлены в каком-то воистину катастрофическом обилии. Он мог объяснять это великой праведностью поставленной им задачи: сокрушить неслыханное зло большевизма – но, оставляя за рамками разговор о большевизме, зададимся вопросом: в чём праведность выпуска этой голословной брошюры?

Медведева, спрятанная за буквой «Д», в ней только ширма, исполнитель воли великого конспиролога – и, значит, «Стремя “Тихого Дона”», по сути, стала второй, вслед за «Архипелагом» книгой Солженицына, выпущенной после выдворения его за границу.

Это не какая-то случайность – вот, умерла добрая знакомая, и в память о ней выпускаем последнюю её книгу, – а продуманный атакующий жест. И теперь якобы Медведева извлекала на свет старые-престарые байки: например, письмо писателя Андреева живописцу и критику Сергею Голоушеву, где Андреев, как мы уже рассказывали, писал: «…забраковал и твой Тихий Дон; твои путевые и бытовые наброски…» На самом деле, напомним, очерки Голоушева назывались «С тихого Дона», и к роману они не имели ни малейшего отношения.

Автор «Стремени» вопрошал, повышая слишком знакомый голос: «Итак, если сам Шолохов не сомневался в Голоушеве, а главное если сам Серафимович не сомневался, – так можно ли усумниться? А может быть, давно следовало!? И Серафимовичу ли, например, было не знать, кому принадлежал очерк “Тихий Дон” 1917-го? Однако, маститый литератор не только не открыл таинственного автора, но, оберегая Шолохова – больше всех заботился о “петлях сокрытия” и в голоушевском “Тихом Доне” несомненно усмотрел “петлю” наихитрейшую, самой судьбою закинутую».

Никакая Медведева к этим привычно солженицынским риторическим вопросам, причастным оборотам с перестановкой слов и квазинародному языку никакого отношения, конечно, не имела.

Не низость ли, столь же риторически спросим мы, обвиняя во лжи другого, выстилать ложью дорогу себе самому и, добиваясь желанного эффекта, вторгаться в чужой текст – покойной уже Д*, не умеющей защитить ни себя, ни свой труд?

Из конспирации Солженицын сменил автору даже пол, вспоминая о Медведевой как о мужчине.

Завершалась книга «Стремя “Тихого Дона”» кратким, в абзац, послесловием Солженицына: «В главке “Петля сокрытия” Д* не успел закончить свою мысль: те главы из “Тихого Дона”, которые Голоушев предлагал Андрееву для “Русской воли”, были главами уже писавшегося тогда романа Федора Крюкова. Эти главы Голоушев мог, в частности, получить через Серафимовича, с которым был в дружеских отношениях».

Всё это никогда никак и ничем не подтверждённые предположения, не имеющие к реальности никакого отношения. Фантазии на заданную тему. К тому же не Медведевой фантазии, а его самого: наставлял, указывал, подгонял её, вдохновлённый якобы взятым следом.

Солженицын элементарным образом не знал, что Шолохов – прямой свидетель большинства событий своего романа, а Крюков – категорически нет. Он и в Каргинском не жил, и в Кружилинском не был, и в Плешакове тоже, и Вёшенскую разве что проездом посещал. Потому что сам он с Глазуновской станицы – это восточнее Букановской. Не местный он. Учился Крюков в Петербурге, работал в Орле, а в Гражданскую находился на Нижнем Дону – в другой стороне от всех основных событий «Тихого Дона». Он не мог написать «Тихого Дона» при всём желании: не зная ни Ермакова, ни Сердинова, ни Валета, ни Копылова, ни отца Виссариона, ни Аникушку, ни Кудинова.

Автор «Тихого Дона» должен был – перечислим ещё раз, чтоб вовек не забыть, – вырасти в Каргинской или поблизости и описать все её приметы – балки, буераки, курганы. Постоянно бывать на мельнице Каргина и аккуратно перенести её в роман, почти не изменив внешних примет и лишь переместив её с берега Чира в центр вымышленного Татарского хутора на Дону.

Знать соседей Шолоховых по станице Каргинской и вывести их зачастую под собственными именами, со всеми особенностями характеров, внешности, «подворовывая» словечки, ухватки, куски биографий.

Лежать в той же лечебнице в Москве, что и маленький Миша Шолохов.

Жить в семье Дроздовых.

Прятаться от банды Фомина.

Здесь невольно возникает эффект, как в той шутке про Гомера: что «Илиаду» и «Одиссею» написал не