«Экая гадость лезет в голову! — сплюнул Вересов густую, голодную слюну. — Что это я, однако!.. Мысли-то какие подлые… Украсть!.. А что же станешь делать — не околевать же с голоду!»

«Нет, лучше попытать другое! — решил он через минуту. — Да что ж другое-то? Христа ради просить, что ли?.. Одно только это и осталось!..»

Подумал-подумал, переминаясь с ноги на ногу в крайней нерешительности, и — хочешь не хочешь — пришел к последнему заключению, что если не воровать, то действительно одно только и остается — милостыню просить, и к первому же прохожему робко протянул за подаянием свою зазяблую руку.

Закутанный в шубу прохожий даже и не взглянул на просящего.

Тот быстро отдернул протянутую ладонь и вспыхнул от стыда за самую мысль просить милостыню и от негодования на свою неудачу, на это холодное невнимание прохожего в шубе.

— Сыт, каналья! Лень распахнуться на холоду да руку в карман опустить! — с ненавистью проворчал он, скрипя голодными зубами, и медленно отошел шагов десять в сторону.

Но неугомонный желудок сжимался и настойчиво предъявлял свои требования. Под влиянием этого физиологического позыва Вересов опять решился протянуть свою руку.

«Ну, это неудача, это один какой-нибудь попался! — утешал он себя мысленно. — Первый не в счет. Не все же такие, не может быть, чтобы и все такие были, ведь подаст же хоть кто-нибудь, ведь есть же человеческая душа, ведь был же и сам кто-нибудь из них голоден».

Прошел второй — и ничего, третий — и ничего, четвертый, пятый, шестой — и все-таки ничего!

Вересов готов был зарыдать от злости и голода.

Идет какая-то старушенция в капоре.

— Христа ради!.. — простонал голодный, протянув к ней руку.

Старушенция сперва как будто испугалась и отскочила в сторону, увидев перед собой внезапно подошедшего и обратившегося к ней человека, но потом торопливо порылась в кармане и еще торопливее подала ему денежку.

Вересов с горькой, иронической усмешкой поглядел на свою развернутую ладонь и на медную монетку.

«Денежка… — подумал он, — денежка… даже менее гроша… На это в самой жалкой лавчонке даже ржаного кусочка не отрежут».

«А может, еще кто-нибудь подаст денежку — вот и грош будет», — продолжал он думать, с надеждой на кусок хлеба, и снова начал просить подаяния.

И снова прошел прохожий — и ничего; прошел другой, третий, целый десяток прошел, двадцать, тридцать — и хоть бы взглянул-то кто-нибудь: все мимо и мимо.

«Нет, украсть лучше!.. Украсть вернее будет!» — решил он наконец и опять подошел к окну бакалейного магазина. Сквозь стекло видно — стоят три-четыре покупателя.

«Вас-то мне только и нужно!.. Теперь самое время!» — и он смело переступил порог магазина.

Приличные ярославские бородки, в чистых полотняных фартуках, суетились около покупателей, и, по-видимому, все были заняты. Вересов стоял в недоумении, не зная, как и к кому обратиться и что спросить. Он почувствовал величайшее смущение, а глаза между тем разбегались на тысячу предметов, но как нарочно попадались все неподходящие вещи: банки с какими-то соями, сиропы, консервы с фруктами, а он искал какой-нибудь колбасы или сыру.

«Где же они, где же? Ведь, кажись, тут им где-нибудь надо быть! — думал он, растерянный и смущенный, тщетно перебегая глазами от одного предмета к другому. — И как это я давеча проглядел!.. Надо было раньше хорошенько высмотреть место! О, проклятые!»

— Вам что надо? — громко и без особенной церемонии подошел к нему приказчик, подозрительно оглядывая его жалкую фигуру и плохое пальтишко.

— Мне… мне…

Вересов чувствовал, что голос у него застрял как-то в горле, сдавленный мокротой и сухостью во рту, так что трудно было издавать звуки и выговаривать слова.

— Мне… фунт сыру отрежьте, — проговорил он наконец.

— Голландского али швейцарского?

— Швейцарского, пожалуй.

— Сейчас будет готово.

И приказчик побежал в другое отделение за сыром.

«О, черт возьми! Я не туда попал!.. Надо было в то отделение пройти!» — с досадой подумал Вересов, и вдруг — золотая надежда! — он увидел в двух шагах от себя кольцо колбасы, тщательно завернутой в тончайший лист серебрившейся фольги.

«Ее… ее-то и тащить! — мелькнуло в его голове. — Скорее тащить, пока не замечают!»

Он пытливо и тревожно посмотрел во все стороны, быстро обернулся на приказчиков и покупателей: «Хорошо!.. Не видят!» — и робко протянул к заветному куску свою дрожащую руку.

Но… страшное дело!.. Кровь прихлынула к голове, и в глазах замутило. «Вор!» — с презрительным укором и даже насмешливо шепнул ему какой-то внутренний, тайный голос, и он торопливо отдернул свою руку.

А голод не дремлет. Напротив, при виде колбасы еще сильнее разыгрывается.

«Да, вор! Голодный вор! — поперечил он в ответ этому насмешливому и укоряющему голосу. — Что же это я? Чего я испугался? Минута — и все кончено! Упустил минуту — и пропало… Скорей, скорей!..»

И снова рука протянута к колбасе, а глаза, не глядя на нее, следят за малейшим движением остальных людей, находящихся в лавке. Вот уже пальцы до нее коснулись, а сердце стукает и колотится и во рту что-то горькое, липкое… Проклятая рука! дрожит, трясется!.. Чувствуешь его концами пальцев, а поймать не можешь, словно бы этот кусок зачарован, словно бы он ускользает из-под руки. Что за дьявольщина!.. А!.. Наконец-то!.. Вот он!.. Вот он уже в руке!.. Скорей его прятать! Скорее! Да где же этот карман?!

«Где же он, в самом деле? Затерялся или черт шутит надо мною?!» — думает Вересов, шаря у себя по пальтишку и от волнения да от дрожи никак не успевая нащупать карман свой. Вот, кажись, как будто и чувствуешь его, а рука не попадает: не может, положительно не может попасть в него.

Тяжела бывает человеку первая кража!

А между тем показывается приказчик с куском сыру на листе бумаги.

«Попался! — с отчаянием думает голодный. — Всему конец! Попался!.. Скрутят руки… полиция… тюрьма… Вор… мазурик… А срам-то, позор-то какой!.. Господи!..»

Приказчик подошел к нему в эту самую минуту — и колбаса, как была, так и осталась в руке.

— Что, вам, может, эту колбасу желательно? — с ухмылкой обращается он к Вересову, еще подозрительней прежнего оглядывая его наружность.

«А!.. Есть спасение!» — мелькнуло в сознании неудачного вора, который за миг перед этим почти был готов лишиться чувств или во всем признаться.

— Да… я хотел бы… — пробормотал он в смущении. — А что цена ей?

— Цена рупь двадцать пять копеек, — равнодушно отвечал приказчик, не спуская с него глаз.

— Ох нет, это больно дорого! — еще