На Совещание были делегированы по квотам представители от различных «демократических» организаций — Советов, областных комитетов, партий, профсоюзов, кооперативов, земств, военных организаций, национальных групп и т. д.

Партия большевиков, заранее высказавшись за однородно-социалистический характер кабинета и демонстративно избрав в число делегатов Ленина и Зиновьева, в отношении которых как немецких шпионов никакая амнистия не действовала, приняла решение все-таки прощупать возможность использования Совещания для целей борьбы за власть. Ждали в Петрограде Ленина. В день открытия Совещания пресса писала: «Положение изменилось, и Ленин прибыл в Петроград, как говорят, из Финляндии. В тот же день вождь большевиков имел совещание со своими политическими друзьями… Считаясь с изменившимися условиями момента, в политических кругах полагают, что постановление об аресте Ленина и других большевиков едва ли будет приведено в исполнение»[2285]. Правительство отдало распоряжение арестовать Ленина и Зиновьева «при входе в здание театра, но не в самом зале заседания»[2286].

Но Ленин не рисковал пока приезжать в Петроград. И он был крайне возмущен самим фактом участия его партии в работе Демократического совещания, доказывая, что «большевики не должны были дать занять себя явными пустяками, явным обманом народа с явной целью притушить нарастающую революцию посредством игры в бирюльки»[2287].

Демократическое совещание открылось 14 сентября в Александринском театре. Число делегатов теоретически доходило до 1775, на открытии присутствовало около 1200. «Большевики, разумеется, были в меньшинстве, — замечал Троцкий. — Но, несмотря на все ухищрения избирательной системы, они представляли очень внушительную группу, которая по некоторым вопросам собирала вокруг себя свыше трети всего состава».

Встреченный аплодисментами, Керенский направился к президиуму, чтобы пожать руки сидевшим за столом. «Доходит очередь до нас (большевиков), сидевших неподалеку друг от друга, — рассказывал Шляпников. — Мы переглянулись и быстро условились не подавать ему руки. Театральный жест через стол, я отодвинулся от предложенной мне руки, и Керенский с протянутой рукой, не встретив наших рук, прошел далее»[2288].

Демократическое совещание открылось не отличавшимися большой новизной выступлениями Чхеидзе от ЦИК Всероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов и Аксентьева — от Исполкома крестьянских депутатов.

— Страна жаждет власти революционной, власти, которая без всякого шатания делала бы революционное дело и выполняла бы ту программу, которая необходима теперь для страны, — заявил Чхеидзе.

— После тяжкого потрясения всей страны встала неотложная задача — задача доведения нашей родины до Учредительного собрания, задача организации страны на демократическом принципе, — произнес Авксентьев[2289].

«За внешней торжественностью чувствовалось внутреннее бессилие. Растерянно звучала речь Керенского»[2290], — писали «Известия». Министр-председатель не привык выступать в аудитории, где его постоянно, почти с самого начала, прерывают выкриками из зала, что хорошо видно из стенограммы.

— Я не могу говорить с собранием демократии, волю которой я творил и вместе с которой я делал русскую революцию, прежде чем я не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы бросить лично мне упреки и клевету, которые слышались в последнее время.

— Есть, есть, — раздается голос из ложи второго яруса. Но шумные аплодисменты почти всего зала заглушают этот голос.

— То, что называется корниловщиной, и то, что своевременно и до конца было накрыто и уничтожено мною…

— Советами и демократией, — демонстративно шумят из той же ложи второго яруса, «вызывая протесты и возмущение почти всего зала».

— А смертная казнь, Марат, — раздается слева.

— Когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мною, Верховным главнокомандующим, тогда я позволю проклинать меня… Что бы ни ожидало нас завтра и впереди, мы остаемся такими же защитниками свободы и родины, и счастья народа, как и до сих пор.

— Какой родины? — раздается слева.

— Молчать! Долой друзей Вильгельма! Долой германофилов.

— Вы — горе родины, — отвечают из верхней ложи.

И далее в том же духе.

«Совершенно ясно, что в собрании с такой сильной, организованной и ненавидящей оппозицией Керенскому доселе в революции выступать не приходилось»[2291], — констатировал Суханов.

А Милюков приходил к заключению: «Неудача эта знаменательна. Она означала, что в результате постоянного противоречия между словом и делом власть потеряла оба противоположных способа действия на массы: доверие и страх. Точнее говоря, потеряв старый способ — действовать страхом, она не приобрела и нового средства — действовать доверием. Массы ей больше не верили, и ее никто не боялся»[2292].

— Шесть месяцев работы различных составов Временного правительства заставляют нас отказать во всяком доверии той политике, которая теперь возглавляется министром Керенским… Перед революционной Россией единственное спасение, единственный способ восстановить доверие в армии — солдат к офицерам, единственный способ восстановить в крестьянстве доверие к тому, что оно землю получит, единственный способ восстановить у рабочего представление, что он живет в республике — это способ взять власть в руки самих рабочих, крестьянских и солдатских организаций.

За ним Богданов, внезапно увидевший:

— В итоге шести месяцев существования революции мы можем бесспорно установить одно: это то, что у нас нет власти[2293].

Под конец дня появился Церетели и произнес длиннющую речь, буквально в каждой фразе которой встречалось слово «демократия», порой даже дважды. Смысл:

— Если коалиция обанкротилась потому, что она многого дать не могла, то я боюсь, что и однородная власть, которую мы создадим взамен этой, которой сугубо должны будут предъявить эти требования немедленной помощи населению, которое терпит тяжкие материальные лишения и стоит перед полной экономической разрухой, — я боюсь, что эти требования не выдержит и однородная демократическая власть[2294].