Он поднял свой кубок и стал пить вино, совершая в то же время возлияния – жертвоприношение земле и воздуху, пока чаша его не опустела. Прочие гости уже порядочно опьянели, и мои веселые истории усыпили их подозрительность. Поэтому я решил, что настал подходящий момент, и сказал:

– Не хочу сколько-нибудь обидеть тебя и твое угощение, Супатту, но ты, видно, никогда не пробовал египетского вина, ибо тому, кто однажды его вкусил, никакое иное питье не мило и другие вина становятся как пресная вода для его гортани. Поэтому ты должен простить мне, что теперь я выпью своего вина, ибо только от него моя голова хмелеет. У меня всегда с собою припасен кувшинчик, когда я пирую с чужеземцами.

Я взломал мой кувшин, сломал печать на глазах царевича и в притворном опьянении стал, расплескивая, наливать его в свою чашу. Сделав глоток, я воскликнул:

– О, это мемфисское вино! Вино пирамид, которое ценится на вес золота! Крепкое, сладкое, пьянящее, равного ему нет в целом мире!

Вино точно было крепкое и отменное, к тому же я подмешал в него мирру, так что теперь весь шатер благоухал этим ароматом, но сквозь вкус вина и мирры мой язык различал вкус смерти. Поэтому я щедро разливал его по подбородку, а хетты думали, что я пьян. Царевичу Супатту стало любопытно, и он протянул мне свою чашу со словами:

– Неужто я тебе чужеземец? Ведь завтра я стану твоим господином и царем! Дай ради этого и мне попробовать твоего вина. Если ты не дашь, я не поверю, что оно так прекрасно, как ты говоришь.

Я, однако, прижал кувшинчик к груди и горячо возразил:

– Здесь не хватит вина на двоих! А у меня больше нет с собой такого чудесного вина, и я хочу напиться пьяным нынче вечером, ибо ныне день великого ликования для Египта, день заключения вечного союза между Египтом и хеттами!.. И-а! – закричал я по-ослиному, еще крепче прижимая к груди кувшинчик. – Сестра моя, невеста, моя маленькая любовь! Мое горло – твой дом, мое чрево – твоя постель, не дай чужеземцам овладеть собой!

Хетты хохотали, согнувшись в три погибели, и хлопали себя по коленям, но Супатту привык, чтобы все его желания удовлетворялись, поэтому он придвинул свой кубок ко мне и стал просить и настаивать, чтобы я дал ему попробовать вина. Наконец со слезами я налил ему полную чашу из моего кувшинчика и опорожнил мой кувшин до дна. Слезы лились у меня из глаз без всякого усилия, ибо великий ужас овладел мной в это мгновение.

Однако, добившись своего, Супатту обвел всех взглядом, словно вдруг нутром почувствовал опасность, и по хеттскому обычаю подал мне чашу со словами:

– Почти мою чашу как друг, ибо я хочу выказать тебе свое великое благоволение!

Он сделал это, не желая выглядеть подозрительным и давать вино пробователям. Я отпил большой глоток, и после этого он опорожнил всю чашу, причмокнул и, прислушиваясь к себе, склонил голову набок. Он сказал:

– Воистину вино твое крепко, Синухе. Оно поднимается в голову подобно дыму и пылает огнем в животе, но во рту оставляет горький привкус, и этот привкус Египта я хочу смыть вином моих гор.

Поэтому он наполнил чашу своим вином и осушил ее, а я знал, что яд не подействует раньше утра, ведь живот его был крепок и ел он обильно.

Я выпил вина сколько мог и, притворяясь сильно охмелевшим, прождал еще половину водяной меры часов, чтобы не вызывать подозрения у недоверчивых хеттов, прежде чем велел довести меня до моего шатра. Когда же прошло достаточно времени, я потребовал, чтобы меня проводили, и отправился, крепко прижимая к груди свой кувшинчик, дабы хетты не вздумали проверять его. Едва я остался один – после того как хетты с оскорбительными насмешками уложили меня на постель и покинули шатер, – как я вскочил, засунул пальцы в горло и исторг все из своего живота, очистив его от яда и от защитного слоя масла. Но страх, владевший мной, был столь велик, что я весь был в холодном поту и колени мои дрожали, – ведь яд мог успеть сколько-нибудь подействовать. Поэтому я многажды промывал свой живот, приняв очистительное снадобье, и раз за разом вызывал рвоту, пока наконец меня не вырвало без всяких побуждающих средств, от одного только страха.

Обессилевший, выжатый как мокрая тряпка, я занялся своим кувшинчиком: ополоснул его, разбил, а черепки зарыл в песок. Потом я лежал на постели без сна, дрожа от страха и ядовитой отравы, и всю ночь на меня из темноты смотрело смеющееся лицо Супатту с большими ясными глазами. Он ведь и вправду был очень красивый юноша, и, лежа в темноте, я не мог забыть его лицо, и его гордый беспечный смех, и его ослепительно-белые, сверкающие в улыбке зубы.

3

Гордость хеттов послужила мне на пользу, ибо, почувствовав себя наутро нездоровым, Супатту не захотел объявить о своем недомогании и отложить отправление из-за болей в животе, но поднялся на носилки, не признаваясь в своей немочи, хоть это и потребовало от него немалой выдержки. Так мы двигались весь день, и, когда я проезжал мимо него на своих носилках, он приветственно помахал мне и попытался рассмеяться. В дневные часы его лекарь еще дважды давал ему укрепляющие и болеутоляющие снадобья, только ухудшая этим его состояние и усиливая действие яда, в то время как очистительный понос еще утром мог бы спасти его жизнь.

Но уже к вечеру, сидя в паланкине, он впал в глубокое забытье, глаза его закатились, щеки ввалились и лицо приняло зеленоватый оттенок, так что его лекарь не на шутку перепугался и призвал меня на помощь. Я тоже ужаснулся, увидев его в таком тяжелом состоянии, так что мне не пришлось изображать притворный испуг, – настоящий холод сковал мои члены, несмотря на дневной зной, тем более что я и сам чувствовал себя неважно из-за отравления. Однако я сказал, что узнаю признаки болезни и что Супатту страдает пустынной болезнью живота, о которой я предупреждал его еще вчера вечером, заметив признаки ее на его лице, но он не поверил мне. Движение каравана прекратилось. Мы стали врачевать царевича, лежавшего по-прежнему в носилках, давали ему приводящие в чувство и очищающие снадобья, прикладывали к животу