— Почему бы тебе не приготовиться ко сну, дорогой, — сказала Анжела, прервав ход его мыслей. — Я переоденусь во что-нибудь более удобное.

Он улыбнулся ей. Страсть распирала его вены. Скоро она будет его, и в тот момент, когда они будут кататься на гребне волны, когда она будет думать, что экстаз принадлежит ей, он закрепит большие пальцы за ее трахеей и будет наблюдать, как страх захлестнет ее глаза, когда она поймет, что находится на грани совершенно другого вида оргазма.

О да, это была его ночь, чтобы выть.

Анжела поцеловала его и, покачивая бедрами, соблазнительно направилась в ванную. Зажегся свет, дверь закрылась. Он разделся, скользнул в постель и стал ждать.

Под простыней его руки то сжимались, то разжимались. Сквозь занавески пробивался густой лунный свет. Это было хорошо. Он сможет увидеть ее лицо. Это была одна из причин, по которой он ждал полнолуния. Газеты подметили это и называли его "Похитителем полной луны" или "Похитителем медового месяца". Он предпочитал последнее название, оно было более романтичным. Кроме того, он не нес ответственности за те небрежные убийства, которые происходили в полнолуние, и в которых иногда обвиняли его. Он должен был написать об этом в полицию и прояснить ситуацию. Ему казалось, что резко изменившийся образ действий заставит их понять, что убийцы не были одним и тем же человеком, несмотря на совпадение полнолуния. Они даже пытались обвинить его в глупых убийствах в Далласе, которые оказались не более чем ссорой мужа и жены.

Дверь в ванную открылась, и Анжела предстала в лучах света. Она была великолепна. Нет, это описание было слишком дешевым. Не было слов, чтобы описать ее.

Свет проникал сквозь ее пеньюар и очерчивал ее тело — 110 фунтов[42] сексуального динамита! Свет, падающий на ее волосы, делал их похожими на золотую гриву, и даже лежа он мог видеть ее глаза, искрящиеся страстью.

— Ну, — сказал он, — я вижу, ты переоделась во что-то более удобное.

Она улыбнулась и подошла к кровати. Лунный свет заливал ее. Внезапно она застонала. Ее лицо стало искажаться, а рот открылся невероятно широко. Нос и губы вытянулись и превратились в рыло. Слюна капала между острыми, обнаженными зубами. Раздался звук, похожий на треск палок: ее тело извивалось, росло. Пеньюар разорвался на хрупкие пряди, которые свисали с толстого, шишковатого, волосатого тела — тела огромного, светловолосого, прямоходящего волка!

Ее голос стал хриплой пародией на человеческую речь.

— Теперь, дорогой, я переоделась во что-то более удобное.

Когда она наклонилась к нему, и крик, который он хотел издать, завис у него в горле, он, к своему ужасному неудовольствию, понял, что на самом деле сегодня не его ночь, чтобы выть.

Перевод: Грициан Андреев

Лето бешеного пса

Joe R. Lansdale, "Mad Dog Summer", 1999

Новости, в отличие от слухов, не путешествовали так, как сейчас. Тогда. Без радио или газет. В Восточном Техасе. Тогда было по-другому. Что произошло в другой стране, часто там и оставалось.

Мировые новости — это было только вот то, что важно для всех нас. Нам не надо было знать ужасов, которые не касались нас, в Билджуотере, штат Орегон, или даже за границей штата в Эль-Пасо, или в северную сторону в забытом богом Амарилло.

Все, что нам теперь нужно знать, — яркие детали какого-нибудь убийства, из-за которого оно ужасно, а иначе это медленные еженедельные новости. И так повсюду, даже если убили какого-нибудь продавца бакалейной лавки в штате Мэн, который нас ни сном ни духом не касается.

Тогда, в тридцатые, в далеких странах могло случиться убийство, и вы о нем даже не узнали бы, если только оно вас не касается, потому что, как я уже сказал, новости путешествовали тогда медленнее и полиция старалась сама справиться.

С другой стороны, бывали времена, когда было бы лучше, если бы плохие новости расходились быстрее — или вообще расходились. Знай мы в те времена кое-что, быть может, некоторых ужасных переживаний, выпавших на долю моей семьи, удалось бы избежать.

Но что было, то было, и даже теперь, когда мне за восемьдесят, я, валяясь здесь в доме престарелых, в комнате, пропитанной запахом моего разлагающегося тела, ожидая, когда дадут еду, протертую и безвкусную, или еще чего-нибудь ожидая, со штырем в бедренной кости, а по телевизору какое-нибудь ток-шоу, набитое идиотами, я вспоминаю те времена, почти восемьдесят лет назад, и воспоминания так же свежи, как тогда.

Все это случилось в тридцать первом — тридцать втором году.

Я полагаю, что тогда были люди с деньгами, но мы в их число не входили. Была Великая Депрессия, и даже будь мы из тех, что с деньгами, покупать было бы мало что, если не считать поросят, цыплят, овощей и штапеля, а поскольку первые три продукта мы выращивали, нам оставался бы только штапель.

Папа малость фермерствовал, держал парикмахерскую, где работал почти все дни, кроме субботы и воскресенья, а еще был городским констеблем.

Мы жили в лесной глуши возле реки Сабин в трехкомнатном белом доме, который отец построил, когда нас еще не было. Крыша текла, электричества не было, дровяная печка дымила, амбар был сбит из досточек, а вокруг было полно змей.

Мы пользовались керосиновыми лампами, воду таскали из колодца, а свой стол обогащали охотой и рыбалкой. У нас было четыре акра сведенного леса и еще двадцать пять акров строевого леса и сосны. Фермерствовать и очищать наши четыре акра нам помогал мул по кличке Салли Редбэк. Была у нас