Я продолжал путь, рассуждая сам с собой о моем поведении. Запел петух — словно сторожевой рожок, созывающий команду, и вызвал солнце, лощеное и сверкающее, как бляха на портупее. Так как появление этого светила рассеяло туман, покрывавший, словно вата, долину, я мог бросить взгляд на пейзаж, расстилавшийся у моих ног, и отыскать опушку леса, где накануне я присутствовал при похищении молодой девушки и сделал ненужное приобретение в лице Принца Гамлета.

Зеленый луг, усеянный омегами с изящными зонтиками, не представил моим глазам ничего необычайного.

Дикие бараны и коровы паслись там, иногда без всякого повода начиная гоняться друг за другом, чтобы тотчас же заняться кой-чем другим.

Пытались резвиться неуклюжие, неповоротливые телята; бык, еще наполовину домашний, мычал, как скотина, требуя плуг и стрекало погонщика. Я не приходил в восторг от этого зрелища, несмотря на его бесплатность: я перевидал очень много интересного в прошлом и потому был равнодушен к сладким волнениям, которые природа дарит горожанам. Желание неведомого приковывало мое внимание к опушке рощи.

С трубкой в зубах, я поджидал появление беглеца Мушабёфа, Жоржа Мерри и молодой девушки в теннисной фуфайке.

Я оставался на моем посту добрых два часа, растянувшись на земле, подперев подбородок скрещенными руками; положив рядом револьвер, я искоса поглядывал на него с тайным желанием не иметь в нем нужды.

«Если бы мы могли все уладить по-хорошему, — думал я, — но нет, эта проклятая девка все испортила! Мушабёф ее хочет, Жорж Мерри ее хочет…»

Мысль о третьем разбойнике вызвала у меня улыбку… в конце концов… могло случиться и так, что роль третьего разбойника выпадет на мою долю, что молодая красавица, убежав от двоих искателей ее красоты, упадет без чувств ко мне на руки, протянутые, как носилки.

Эта мысль вызвала во мне несколько горячих приливов гордости. Я вынул из кармана зеркало и, посмотревшись в него с важностью, решил более тщательно бриться ввиду предстоящих возможностей.

Выстрел из охотничьего ружья, грубый, как пощечина, оторвал меня от моих мыслей. У опушки леса в чистом воздухе поднимался маленький клубок белого дыма. Последовал второй выстрел — эхо повторило его — и я увидел человека с непокрытой головой, вышедшего из чащи и бросившегося бежать со всех ног по направлению к болоту. Я был изолирован на моем наблюдательном пункте в самом центре происходившего. С одной стороны, надо было бы спрыгнуть с высоты ста футов, чтобы попасть в долину, а с другой — сделать добрых два километра, чтобы спуститься с утеса. Раздался третий выстрел, и я увидел нападающего. Это был Жорж Мерри, — я узнал его по красной фуфайке.

Первый из двух субъектов, которого я не сразу узнал, бежал теперь к подножью утеса, другой его преследовал и, будучи проворней, нагонял его.

— Мушабёф! — крикнул я.

Голос мой был слышен на большом расстоянии. Человек, так названный, поднял голову. Это был он. Из его груди вырвался крик отчаяния, он показал мне ружье, в котором больше не было патронов.

— Держись, я иду!

И я пустил пулю в Жоржа Мерри, который поднял голову и показал мне кулак, не замедляя, однако, бега.

Я бросился бежать по тропинке, спускающейся к равнине. Раз двадцать я едва не переломал себе кости; камни скользили под сапогами. Вынужденный обогнуть обрыв, так как тропинка делала петли, я потерял из виду Мушабёфа и Мерри. Выстрел, смягченный заслоном скал, подбодрил меня, и, совершенно запыхавшись, я вылетел на лужайку. На расстоянии ста пятидесяти метров от меня Мушабёф поджидал Жоржа, держа огромный камень в руке. Он был в крови и, казалось, терял силы. Что касается Жоржа Мерри, то его толстая, красная физиономия, вся в поту, походила на кусок мяса, опущенного в кипяток. Он бросил револьвер и, с ножом в руках, преследовал свою жертву.

— Держись, Мушабёф!

Несчастный не повернулся, он заревел во весь голос:

— На помощь! на помощь!..

Одним прыжком Жорж настиг его и три или четыре раза вонзил ему нож в спину между лопатками.

Я стал стрелять, оглушая себя шумом выстрелов.

При третьем выстреле Жорж Мерри проделал пируэт и, сраженный, грохнулся во весь рост на куст репейника.

И теперь я был один посредине зеленого луга, а передо мной лежали два человека, распростертые в луже крови. Они больше не дышали, — и тот и другой были убиты.

Больше я ничего подробно не помню. Я отупел. Я смотрел без волнения, без горечи, без единой мысли в пустой голове на эти два трупа, из которых один представлял собой останки моего товарища по борьбе.

Позже, через час или два после происшедшей драмы — я не знаю точно, — я вернулся домой взять заступ и лопату, чтобы достойно похоронить Мушабёфа и Жоржа Мерри.

Дома я застал человека-обрубка, рыдающего со скуки и страха.

— Ах! Вы очень милы! Нечего сказать! Вот уже прошло пять часов, как я сижу здесь один. Само собой разумеется — вы понимаете дружбу по-своему! Тогда вы должны были бы оставить меня там, на лугу. Я, вероятно, умер бы… Или надо взять разбег, чтоб лучше прыгнуть. Ах, если бы я знал, что все примет такой оборот, я бы…

— Замолчите, Принц Гамлет, — сказал я. — Заткните вашу дурацкую глотку, — слышите? Я вовсе не расположен выслушивать ваши жалобы. Если вы произнесете еще одно слово, я подвешу вас на три дня на верхушку тополя, качаемого северным ветром.

Эта угроза успокоила Принца Гамлета. Я напоил, накормил его, затем, взвалив на плечи заступ и лопату, отправился в долину хоронить моих мертвецов.

Вокруг трупов уже бродили любители падали. Солнце, светившее невыносимо, осушило кровь на ранах, покрыв их черным лаком, который местами уже потрескался. Траурная церемония была закончена в полчаса, а я еще долго оставался там, до вечера, сидел, обхватив голову руками, уперевшись локтями в колени. С наступлением сумерек, утрата друга показалась мне непоправимой, и тотчас эгоистическое чувство одиночества вызвало у меня слезы. Прежде чем собрать свои инструменты, я всхлипнул раз семь или восемь, и по пути домой я принужден был часто вытирать пальцами глаза.

***

Посаженный против входной двери, Принц Гамлет изрыгал мрачным голосом жалобы и проклятия. Этот отъявленный ампутированный идиот считал себя вправе делать меня ответственным за все несчастья, которые его постигали. Когда он узнал, что я убил Жоржа Мерри, он покатился на пол, визжа, как одержимый.

Я никак не ожидал ничего подобного от такого типа, казалось бы,