— Это должно было полететь к черту! — повторил Принц Гамлет мрачным голосом.

— Но это к лучшему! Я предпочитаю такое положение. Теперь нет больше привилегированных. Все равны. Ты равен мне, я — тебе, и если еще найдутся в живых какие-нибудь господа, они все, как и мы, равны тебе и мне — это всеобщее равенство.

— Это равенство, — сказал Принц Гамлет.

— Все, что я имею — твое, все твое — мое. Что меня радует, так это, что все полицейские передохли, — прибавил он серьезным тоном.

— Они все передохли! — прошептал Принц Гамлет, вздохнув.

Человек в фуфайке сплюнул через голову своего полутоварища и, не переставая слюнявить папиросу, снова начал:

— Я занимался тяжелым трудом в Англии. Это справедливо? Я сидел в одиночке в Мелунской тюрьме. Это справедливо? Ну, а теперь? Вот ты образованный, можешь ты мне сказать, где теперь все это — и работа и Мелунская яма, где все это, а? Ну ты, образованный?.. Все это… Es ist fertig (кончено).

— Ja, es ist fertig, — повторил Принц Гамлет.

— Это справедливость?

— Это справедливость, — ответил покорно человек-обрубок.

В это мгновение шум раздвигаемых ветвей заставил их обернуться. Человек в фуфайке спрятался за дерево, в то время как физиономия Принца Гамлета выражала самую ужасную тревогу.

Тонкая рука приподняла ветку, и на краю лужайки появилась женщина, молодая девушка, в белой суконной шапочке, в белой теннисной фуфайке с зеленой каймой, в короткой юбке с крупными складками; башмаки, порвавшиеся о камни, плохо защищали ее маленькие ножки.

Она остановилась перед человеком-обрубком, приложив руку к сердцу.

Я не мог хорошо рассмотреть ее лицо, так как она стояла спиной ко мне, придя почти по той же самой дороге, по которой шел я.

Она запыхалась. Без сомнения, ее преследовал человек. Я подумал о Мушабёфе.

— Жорж Мерри! — заревел человек-обрубок. — Смотри… смотри… там… перед тобой!

Жорж Мерри вышел из-за дерева и, все еще с папиросой во рту, поклонился молодой девушке.

— Когда вам понадобятся какие-либо сведения, к вашим услугам — я, Жорж Мерри. Это я тренировал Боба Гюстона в течение двух лет перед великой болезнью… Не надо бояться… женщины— это мне знакомо… У меня их было, у меня их было…

Его взгляд затерялся в воспоминаниях о количестве этих женщин, затем он исправил свое самомнение, прошептав молодой девушке:

— Но я никогда не любил такой, как вы…

Он подошел к ней, взял ее за талию. Она склонилась, как тростник, и Жорж Мерри поцеловал ее в губы, вращая глазами.

На Принца Гамлета, зажатого в четырех камнях, жалко было смотреть; его лицо, ставшее пунцовым, походило на лицо дьявола, погруженного в кипяток. Он хотел говорить, негодование душило его.

Жорж Мерри увлек за собой молодую девушку, которая не сопротивлялась. Они скрылись в кустарнике, в то время как Принц Гамлет, снова получив дар речи, ревел что было мочи: «Жорж! Жорж! а я! а я! Это несправедливо! Я так и знал… ты — скотина!» Он так бесновался, что покатился по земле, совсем бесшумно, как раз в тот момент, когда я выскочил на лужайку. Мой сапог остановил его на пути. Взяв в охапку калеку, я поднял его и прислонил к дереву, горько сожалея, что у меня нет камина, чтобы посадить его под колпак.

Феномен посмотрел на меня с интересом.

— Откуда вы? — сказал он.

— Ах! дорогой мой, оставьте это…

— Вы знаете женщину, которая была здесь пять минут тому назад?

— Нет, — ответил я. — Это какая-то незнакомка. А Жорж Мерри, что это за тип?

— Скотина, — поспешил ответить Принц Гамлет… — Ах! Несчастная… мне ее жаль… Смотрите, со мной, она… — Он попросил вынуть из его кармана кошелек, посмотреть его на свет, как свежее яйцо, затем, понизив голос: — У меня… здесь… тысяча!

— Вы один!

Эта фраза хлестнула его по лицу, как струя горечи, если можно так выразиться.

Один! Он еще об этом не подумал!

Я сделал вид, что хочу уйти.

— Возьмите меня… — завопил Принц Гамлет, — не оставляйте меня здесь! Веселый юноша, доброе сердце, умная голова! Не оставляйте меня здесь, милый, благородный, прелестный артист, образ ангела, красавчик, слава диванов… Возьмите меня, я вас…

— Я возьму вас с собой, Принц Гамлет. Я не хочу оставить вас одного на траве — птицы склевали бы вас еще до конца лета.

Я взвалил чудовище на плечи и, раздумывая, направился по дороге к нашему жилищу, рассчитывая найти там Мушабёфа.

***

Хижина была пуста! Я тщетно осмотрел все углы, предварительно посадив моего товарища в старую корзину, поддержав его равновесие свернутым в комок платьем.

Мушабёф еще не вернулся.

С наступлением ночи мною овладело беспокойство. Я вышел из дома и прокричал изо всех сил на все четыре стороны, сложив руки рупором:

— Ое! ое! ое! Мушабёф! Мушабёф!

Эхо ответило: «Шабёф», и я вернулся в хижину готовить обед, предоставив судьбе заботу закончить это дело. Сидя вдвоем с Принцем Гамлетом, я подкрепился доброй бутылкой вина, причем и он принял в этом участие, как мужчина. Затем он отдал мне на сохранение свою тысячу франков, взяв с меня расписку. Смысл всей жизни Принца Гамлета заключался в отсутствии у него четырех конечностей, собеседник он был очень плохой.

В глубине души он горько сожалел об отсутствии публики — ценителей, проходящих вереницей перед его особой; он сожалел также о потере кипы открыток, изображавших его сидящим на подушке в костюме, который еще был на нем.

***

Мы поспали ради развлечения, а когда я проснулся, первая моя мысль была о Мушабёфе, который все еще отсутствовал. Я предоставил Принца Гамлета его грезам, а сам пустился в путь на поиски приятеля.

Наступил рассвет со свежим благоуханием нормандского неба. Над лугами, над Сеной, над болотами стоял туман. Я пошел по откосам, желая сверху видеть окрестности, и размышлял о событиях прошлого дня.

Ясно, что я должен был стать между Жоржем Мерри и молодой девушкой. Но, в общем, лучше, что случилось так. Присутствие женщины в хижине предвещало распри, ссоры, борьбу, как в первые дни человечества. Я люблю и продолжаю любить спокойствие, и поэтому, взбираясь на утесы, я окончательно успокоился, находя, что если роль моя во всей этой авантюре была и недостаточно благородна, то, во всяком случае, достаточна умна. Ах! если бы Жорж Мерри показался мне слабее меня, я, быть может, не колебался бы, но уберечь себя от Желтого Смеха для того,