размахнулся и дал ему затрещину, прикрикнув:

— Громче!

Шествие следовало дальше, и голос осужденного звучал громче.

Китайский народ любит зрелища, он очень музыкален. Поэтому все, что делали «революционеры», было театральным, торжественным, заранее продуманным церемониалом, нечто вроде какого-то священнодействия.

Но существовали у них наказания и другого рода: трудовые команды. Тут все было без театральности. Наткнулся я как-то на такую команду у себя в Педагогическом университете. Я направлялся к северным воротам. Аллея шла вдоль жилого квартала и была почти безлюдна. Только на середине прохаживались конвоиры с красными повязками, большей частью девушки лет восемнадцати — двадцати. Поравнявшись с ними, я увидел, что в канавах по обеим сторонам аллеи копошатся какие-то люди. Это и была команда осужденных, они чистили канавы.

Работали старики и старухи, на груди у них висели на длинном шнурке дощечки с позорными надписями. Старые люди, присев на корточки, короткими, ручными цапками прочесывали траву и кустарник, собирая жухлые листья, бумажки и прочий мусор. Подобное унижение седин до этого времени было просто немыслимо в Китае, я даже остановился в растерянности. Девушка-конвоир подошла ко мне и, любезно улыбаясь, сказала:

— Здесь проход разрешен, пожалуйста.

— Что это за люди? — спросил я.

— Это враги революции, тунеядцы и кровопийцы. Они недостойны называться людьми, — твердо сказала она.

Я подошел к скорчившейся в канаве старухе со слезящимися красными глазами — на вид ей было за шестьдесят — и, наклонившись, прочитал на болтавшейся у нее на груди дощечке: «Родственница контрреволюционного элемента».

— Но ведь сама-то эта старая женщина не контрреволюционер? — спросил я у девушки-конвоира.

— Как она может быть не контрреволюционером! — удивилась та. — Ее сын — крупный черный бандит. Он был врагом председателя Мао внутри партии!

Тут ко мне подошел паренек постарше, очевидно начальник конвоя, и предложил проводить меня. Я последовал за ним.

Старики вдоль всей аллеи возились в канаве. Все они были бледны, никто не говорил ни слова.

В конце аллеи к нам подошла еще одна девушка-конвоир.

— Вот эта старуха плохо работает, — указала она на согбенную фигуру.

Оставив меня, молодой начальник подошел вплотную к осужденной и довольно вяло прикрикнул:

— Давай! Пошевеливайся!

В его голосе не было угрозы, а только усталость. Он не ударил старую женщину, хотя для этого у него был повод; а ведь в те дни осужденных избивали и оплевывали даже без малейшего повода. Девушка-конвоир куда лучше усвоила «идеи» Мао Цзэ-дуна: на ее широком лице кроме фанатичной веры в свою правоту можно было прочитать недоумение. Ей очень хотелось примерно наказать строптивую старуху. Начальник понял, что ему следует объяснить свое поведение.

— Я сопровождаю иностранца, — сказал он. — Это советский стажер.

Видимо, он действительно постеснялся моего присутствия и воздержался от рукоприкладства при таком свидетеле. Но девушка была настроена воинственней.

— Какое это имеет значение?! Я не согласна! Мы должны делать культурную революцию, а не оглядываться на иностранцев, да еще на ревизионистов!

Начальник явно струхнул от такой острой критики и поспешно зашагал вперед, я последовал за ним. У первой боковой аллеи он остановился и предложил мне свернуть в нее: там трудовых команд не было.

Мне требовалось заглянуть в прачечную, а для этого я должен был пройти мимо начальной школы. Возле школьной ограды, за которой с веселым гамом резвились ребятишки, меня обогнали двое школьников, видимо седьмого класса.

— Здравствуйте, советский друг! — сказал мне на ходу один из них. — Мы помним о нашей дружбе и любим Советский Союз!

Лицо его было серьезно, он смотрел прямо перед собой, а не на меня.

Пробежав еще немного вперед, ребята оглянулись и крикнули по-русски:

— Дружба!

Это слово, сказанное юными китайцами, мне было тогда так дорого и необходимо.

Как-то, возвращаясь к себе в общежитие, я увидел над входом плакат с надписью: «Антиревизионистское здание».

Что-то новое. Но что это означает? Буду просто игнорировать, решил я.

В вестибюле ко мне подошел сотрудник канцелярии:

— Вы читали надпись у входа?

— Читал.

— У вас есть замечания?

— Нет. Меня она не касается. Ведь я иностранец, и ваши внутренние дела не имеют ко мне ровно никакого отношения, — резко ответил я, чтобы пресечь всякие разговоры на эту тему.

А все объяснялось просто. После того как руководство канцелярии по работе с иностранцами было изгнано, молодые сотрудники решили отмежеваться от него этой надписью и заняться «революционной» деятельностью. Они целыми днями заседали, плотно набиваясь в прежний кабинет заведующей, и приняли ряд «великих» решений.

Об одном из них я узнал из объявления, вывешенного на стене: срочно установить доску с изречениями Мао Цзэ-дуна у входа в общежитие. Объявление можно было понять как приглашение иностранцам участвовать в этом «священнодействии». Но охотников среди них не нашлось.

Тогда сюда пригнали команду осужденных. Я возвращался из столовой, когда они начали рыть ямы. Было жарко. Под козырьком подъезда стоял молодой конвоир с красной повязкой и лениво болтал со стариком-привратником. Я поздоровался и спросил конвоира, что за стройка здесь затевается.

— Мы вроем столбы, набьем доски, обтянем их красной материей, а поверх напишем изречения председателя Мао золотыми знаками, — словоохотливо сообщил он мне. — Это будет очень красиво, торжественно и величественно.

— А что за изречения?

Оказалось, что он забыл, какие именно слова вождя будут начертаны. Завтра сюда придут художники и напишут их.

— А кто эти люди? — задал я ему свой обычный вопрос.

— Контрреволюционеры и помещики, — отвечал конвоир.

В самом деле, у одного из землекопов на груди был нашит знак из белой ткани с надписью «помещичий элемент».

— Так, значит, вы помещик, — обратился я к осужденному. — Кем же вы были до «культурной революции»?

Пожилой человек, бледный и осунувшийся, в кургузой и нескладной робе растерянно глядел то. на меня, то на конвоира.

— Говори, говори! — милостиво разрешил ему конвоир.

— Я прежде был членом партбюро на историческом факультете, — робко ответил он.

— О, так значит помещиком вы были до Освобождения?

— Нет, до Освобождения я был в восьмой армии.

— Так когда же вы были помещиком? — наивно спросил я.

— Я им никогда не был, но мой отец имел больше двадцати му[2] земли и считался помещиком. Я сам всегда участвовал в революции…

Тут конвоир вмешался в разговор.

— Это написано о его социальном происхождении, — ткнул он пальцем в надпись на груди осужденного. — Он вышел из враждебного народу класса. Сейчас во всей его деятельности сказались привычки паразита — все то, что у нас в Китае называется ревизионизмом.

— А вы сами член партии? — осведомился я.

— Нет, но я принадлежу к молодому поколению эпохи Мао Цзэ-дуна! —