Шрифт:
Закладка:
— Вот уж спасибо, барышня! Вот уж благодарствую вас от всего сердца! — вскакивает с места Пахом и ломает шапку в руках, выказывая вежество: — Обязательно скажу Владимиру Григорьевичу, что вы мне помогли!
— Скажешь? Тогда запомни — валькирия Светлая Татьяна, вторая рота. — говорит она: — Точно запомни и скажи.
— Как не сказать — обязательно скажу. — кивает Пахом: — А ежели сундук оставите, так и два раза…
— Все! Вон! Чтобы духу твоего тут не было! — хлопает по столу валькирия и тот ощутимо прогибается под ее ладонью: — Клянусь Святой Еленой, если ты сейчас… — она ищет что-то на столе, находит чернильницу и замахивается ею. Пахом пригибает голову и выскакивает из палатки, по пути успев еще раз поблагодарить и уверить что никогда сам не забудет доброты душевной валькирии Светлой и все Владимиру Григорьевичу расскажет, непременно.
— Пахом! — окликнул его молодой парень, одетый в серую шинель без опознавательных знаков: — Здоров будь! Ты откуда?
— О, Сенька. И тебе здравствовать. — кивнул Пахом: — Да с палатками разбирался. Вечно у барышень бардак, сами не знают, что творят, курицы благоверные. Только и умеют, что Святой Еленой ругаться и чернильницами бросаться. Вот потому над ними всегда надо мужика ставить, иначе они кто в лес, кто по дрова.
— Так они ж валькирии, — моргает Сенька: — монашки. Зачем им мужик?
— Молодой ты, да ранний еще. Мужик бабе завсегда нужен. Может не для греха и непотребностей каких… а чтобы был. Баба — она все равно баба, даже если магией владеет и из винтовки стреляет… все одно внутри она отличается. Учение господина Фрейда читал?
— Неа, я читать не умею. А кто такой господин Фрейд?
— Темнота ты. — вздыхает Пахом: — Надо бы тебе меньше на девок таращиться, а больше жизни учиться. Ты куда пошел?
— На кухню. Говорят, работники там нужны, а кто работает — тех и кормят. — отвечает Сенька, разводя руками: — Военных, само собой, магов и благородных — тех на довольствие поставили, а мы — как хочешь. А у меня со вчерашнего дня живот сводит, жрать хочу.
— На вот, — Пахом находит за пазухой каменную баранку и протягивает Сеньке: — только не кусай со всей силы, зубы сломаешь.
— Благодарствую! — Сенька ловко выхватывает баранку и начинает ее грызть, игнорируя замечание Пахома. Тот только глаза закатил.
— Ладно, — сказал он: — пошли к кухне вместе. А по дороге я тебе расскажу, что господин Фрейд про таких как ты думает…
— А?
— Ничего хорошего. Ты у нас застрял на оральной стадии, — сообщает Пахом Сеньке, который пытается справится с засохшей баранкой: — тебе лишь бы пожрать.
— Неправда, — обижается Сенька и даже баранку изо рта вынимает: — я еще выпить не дурак. И… вот к какой-нибудь девке гулящей под бок закатиться… да нету тут никого с нашего ряду. Хотя вон, у мастерового вдова образовалась… но она пока только плачет… да и жалко ее — как она без мужа-то… двое деток остались.
— И мысли твои все вокруг пожрать-выпить-переспать. — поднимает палец Пахом: — Сие есть суета сует и всяческая суета. О духовном думать надо, так господин Фрейд учит.
— Ну так какое тут духовное, когда пузо от голода сводит, — снова засовывает баранку в рот Сенька и пытается разгрызть: —… ай! Зуб!
— Жадничать меньше надо. Слюной сперва размочи, а потом — кусай. — советует Пахом: — Ты так скоро совсем беззубый будешь.
— Ничо, — отвечает Сенька: — ежели к валькириям прийти и лицо пожалостливее сделать, да сказать, что матушка у тебя к Святой Елене ушла — завсегда полечат. Я уже второй раз так.
— Бесстыдник ты. У барышень своих дел хватает, а ты к ним зубы свои лечить шастаешь, от дела отвлекаешь. Почитай — государственная измена. Отвлекать ресурсы Императора и Ордена Святой Елены на то, чтобы у тебя рот щербатым не был.
— Дык… они сами же…
— Вот скажу валькириям, что ты свою мамку вовсе не помнишь…
— Дык могло же так быть! Пахом Дмитриевич!
— Да ладно, шуткую я с тобой, не боись. А то глаза сразу выпучил…
— Пахом Дмитриевич!
— На кухню иди. И смотри, если что, то порцию для Владимира Григорьевича побольше делай, он когда не поест путем — серчает, а ты видел, что бывает, когда он серчает? Там на поле — тварей под две сотни лежит, пополам разорванных. Что ему одного такого как ты порвать?
— Я… Пахом Дмитриевич!
— Что Пахом Дмитриевич? Я почитай уже тридцать шесть лет как Пахом Дмитриевич, а ты не дорос еще. Смотри у меня, — грозит ему пальцем Пахом: — будешь к святым девам-воительницам так относиться — нос у тебя сгниет и отпадет.
— Дык я только ж с хорошей стороны!
— А видел, что с господином Малютиным вышло? Ну, тот что «Пламенный Клинок»?
— Тот, что в прошлом году чиновника поджаривал полдня? Так он только для благородных «Пламенный Клинок», а для наших — «Мясник». Руки у него нет, видел я…
— Вот он. Изволил сей господин неуважительно о валькирии высказаться в присутствии молодого барина. Так тот его на дуэль вызвал, а потом… оторвал ему руку и ему же в задницу затолкал.
— Что? Святая Наталья Великомученица!
— От того тот и ходит как будто аршин проглотил — вытянувшись. — наклонившись к Сеньке говорит Пахом: — Ему сейчас руку вырастят… а ту, что в нем — вытащить пока не могут. И если молодой барин так с магом шестого ранга поступил, то что ты думаешь тебе будет, как он узнает что ты валькирий обманываешь?
— Ой, мамочки мои! — аж зажмуривается Сенька: — Но он же об этом не узнает⁈ Пахом Дмитриевич!
— Смотри у меня, — кивает головой Пахом: — будешь должен…
— Дык… конечно! Как на кухню пристроюсь — так чего-нибудь и принесу.
— Ну все. Ступай. — Пахом машет рукой: — Пришли к твоей кухне. А я пойду… с начальницей потолкую…
— Конечно, — кивает валькирия в белом фартуке поверх мундира, с закатанными рукавами и разрумянившимся лицом: — конечно. Владимиру Григорьевичу тройную порцию. Я туда мяса побольше положу. У нас из запасов еще шустовский коньяк остался, пусть не побрезгует, я бутылочку выделю. Пусть кушает, он ведь всех нас спас, вместе с Марией Сергеевной.
— А… кофейку у вас там не будет в запасах? — спрашивает Пахом: — Молодой барин страсть как любит кофею с утра.
— Кофе? — валькирия хмурит свои светлые брови: — Как нету? Есть. Вот, ямайский кофе, настоящий, не то, что цикорий, который чанки в своих магазинчиках продают. Кофейня «Рыбов и Ко», на паях! И сахару уж возьми, чай негоже кофей без сахару, горький он больно.
— Взять возьму, но молодой барин кофе черным пьет. Это в чай кладет… лимончика бы…
— Вот нету лимонов, — расстраивается барышня валькирия: — нету и все. А ты вот, порошка возьми. Лимонная кислота, это из армейских запасов. Если не вглядываться, что ломтика лимона в чае нет, то на вкус — не отличишь. И полезная. От цинги да чахотки помогает.
— Благодарствую.
— И чайник возьми. Чайников все равно много. У нас мяса не хватает, отправили охотиться девчат и с ними — пару охотников бывалых, авось к вечеру принесут что. — вздыхает валькирия: — А как там сам? Здоров? А то говорят, что весь в крови был… и голый. — щеки валькирии краснеют и она прижимает их ладошками: — Срам-то какой…
— Ну… дык какая одежа его силушку-то сдержит — замечает Пахом, складывая провизию и имущество, добытое с боем — котелок с едой, пузатую бутылку коньяка, половину сахарной головы, чайник, ложки-вилки и бумажную упаковку с надписью «Ямайский кофе! Рыбов и Ко, кофейня на паях!»
— И то верно. — кивает валькирия: — А уж какой у Владимира Григорьевича Родовой Дар открылся! Говорят, сами древние витязи в нем проснулись и силы дали, чтобы народ спасти.
— А то! Инда, видела небось, как он — как даст рукой и голова у твари прочь! Как будто гуттаперчевая. — довольно оглаживает бороду Пахом: — Молодой барин всегда горяч был, но как Дар обрел — как будто взрослее стал. И держит себя по-другому и ходит. Как глянет строго — так и приседаю сразу.
— А Мария Сергеевна что? — спрашивает валькирия, положив подбородок на ладонь руки и уперев предплечье в стол
