Волков ещё раз посмотрел на реку, на суету рабочих у пристани. В общем, всё, что делалось на берегу, ему было нужно.

— А что это у вас за бумага? — спросил он и, склонясь с коня, забрал лист у племянника.

Цифры, цифры, перечёркнутые столбцы, буквы, обрывки слов. Всё написано корявым почерком человека, не умеющего толком писать.

— Что всё это значит?

— Кажется, дядя, что наш архитектор, господин де Йонг, нас обворовывает, — медленно произнёс Бруно Дейснер.

А вот это было очень хорошо, нет, не то, что их обворовывают, а то, что этот мальчишка уже стал думать об этом.

— Вы сами об этом подумали или вас надоумил кто? — спросил Волков, всё ещё изучая лист с каракулями.

— Сам, дядя, кто ж меня мог надоумить, — отвечал племянник.

А это ещё больше порадовало дядю. То есть у юноши совсем трезвый, склонный к доброму недоверию разум. Кавалер даже не нашёлся, что сказать в похвалу юноше. А ведь совсем недавно, может, ещё весной, брат Ипполит говорил ему, что племянник не очень охоч до наук, а тут вон как всё обернулось.

— Показалось мне, дядя, что господин де Йонг берёт с нас за материалы больше, чем расходует. Вот я и решил посчитать тёс и столбы, что пойдут на навесы, и сравнить с тем, что он купил.

Волков понимающе кивал головой, одобряя каждое слово юноши, а потом спросил:

— А вы только де Йонгу не доверяете? Или, быть может…

— Нет, не только, и купцам, что у нас покупали уголь, не доверяю, и этим господам из Рюммикона тоже, в прошлый раз оказалось, что не все корзины полны углём доверху, как должно. И лодочникам, в прошлый раз, как тёс нам везли, так крали у нас. Вот поэтому я думаю, что за всеми всегда считать надобно.

— А за компаньоном своим, как там его.

— За Цеберингом? И за Михелем считаю, но так, чтобы он не видел. Он хитёр и пронырлив, за ним всё время нужно считать.

— Что ж, скажу вам, племянник, — произнёс кавалер с удовольствием, — что никак не ожидал от вас такой разумности. Для ваших лет разум — дарование редкое. Я тоже стал считать всё, что только возможно, с ваших лет, с тех самых пор, как украли первый заработанный мною талер.

— У вас украли первый ваш талер? — воскликнул юноша. — И кто же был тот вор?

Волков махнул рукой, нечего вспоминать, то былое. Он впервые смотрел на племянника как на близкого человека. Словно только разглядел его. Раньше тот для него был какой-то глупый костлявый малец, что по скудости ума детского мнил себя в военном ремесле и который к тому же был плох в учёбе. Он и не думал о нём как о родственнике. Сын умершей сестры, которую кавалер и припомнить не мог. А вот теперь он почувствовал, что мальчишка похож на него. Нет, не внешне, но по складу ума. Волков тоже в его годы всё подсчитывал, но ещё был глуп и не любил науки. Потом, потом он будет хватать книги, учить языки, на которых они писаны, читать и перечитывать. Возможно, и этот мальчишка захочет того же.

— Вы выгодно продали уголь, ещё, кажется, и доски возили, у вас должны быть деньги. Отчего же вы не купили себе одежду?

— У нас уже восемнадцать талеров, — с гордостью сказал племянник. — Михель предлагал всё поделить на троих. Отдать вашу часть вам, а оставшееся поделить на два. Но я подумал, что деньги лучше дальше в деле оборачивать. Фульман и Плетт в долг дают товаров только на одну баржу, и то по нехорошей цене; если платить за товар вперёд, так можно дешевле взять. А менялы из Эвельрата деньги давать готовы, но ведь не бесплатно, они свой интерес соблюдают. Вот я и подумал, что пока мы обойдёмся, соберём серебра, чтобы постоянно оборотные были, чтобы свои телеги, свои мерины имелись, чтобы сбыт налажен был, чтобы место своё в Малене для склада было.

— Неужто вы это всё опять сами сообразили? — не верил кавалер, что юноша может так разумен быть.

— Нет, — признался юноша, — глава цеха оружейников Малена Ропербах мне это всё разъяснял, когда вы к нему меня посылали насчёт сбыта угля.

Раньше из всех приехавших к нему родственников мила ему была лишь самая маленькая племянница Катарина, сестра по душе пришлась, так как добра оказалась и скромна, а тут вдруг и племянник ему понравился. Оказывается, когда они все в его старом доме жили, в тесноте неимоверной, то ему эта теснота не в тягость была. С сестрой и двумя племянницами в доме было лучше и теплее, чем в новом и дорогом доме с женой его недовольной, с этой дочкой графа.

Он взглянул на племянника:

— Оденьтесь как подобает и найдите отца Семиона, он книгу приходскую завёл, пусть запишет вас как Бруно Фолькоф.

— Что? — мальчишка открыл рот. — Дядя, спасибо… Вы не пожалеете.

— Носите моё имя, но не вздумайте позорить его. И чтобы всегда были при оружии, не забывайте этого.

— Дядя. — пролепетал Бруно. — Да-да, конечно.

— Можете не стесняться и при нужде называть себя так, и в споре, и при разногласиях ведите себя достойно, и, если нужно будет, ссылайтесь на меня.

— Дядя, — Бруно кинулся к нему и схватил его руку, которая сжимала поводья, поцеловал её, — лучшего дядю я придумать для себя не мог.

— Не забудьте, приведите себя в порядок, вы теперь Фолькоф, а не мужик и не купчишка бедный.

От берега он свернул налево, к Брюнхвальду он потом решил заехать, а сейчас поехал проведать сестру и взглянуть, не подросли ли племянницы.

Вечереет в это время быстро. Он едва приехал домой, сел ужинать, как вспомнил, что Максимилиан и Бригитт обещали в этот же день вернуться обратно, а уже темень на дворе. Хоть и не хотелось в мороз и ветер идти снова на улицу, но он решил выехать и встретить карету Бригитт.

Увальня он посадил с собой ужинать, чтобы не так было тоскливо за одним столом с женой, и, когда ещё тот не доел, стал говорить ему:

— Александр, придётся нам ехать сейчас, темно уже, седлайте коней, зовите Гренера и братьев Фейлингов.

Элеонора, до сего момента сидевшая безучастно и смотревшая в свою тарелку, тут подняла голову, стала прислушиваться.

— Велите всем брать фонари, — продолжал кавалер.

— Да, кавалер, — сказал Увалень, встал и на