табуретку. Когда та все-таки объяснила, что любит его, как велит долг дочери, Лир с такой силой толкает ее, что она падает. В ответ на повторную попытку Корделии объясниться он льет ей на голову воду, снова роняет на пол, гневно крича и проклиная. Обратившись к старшим дочерям, хватает их за шеи и, сообщив, что поочередно будет жить по месяцу у каждой, швыряет их так, что те, упав, вскрикивают от боли. Он угрожает возразившему ему Кенту. А затем вдруг прикидывается мертвым. Собравшихся вокруг «оживший» вмиг Лир дразнит, показывая язык и притворно хохоча. Он гневно приказывает Кенту покинуть королевство, в противном случае угрожая тому казнью. Цепляет за шиворот и бросает на пол рванувшуюся прочь Корделию, которая не пожелала присутствовать при разговоре Лира о сватовстве к ней Герцога Бургундского и короля Французского, и, приподняв ее за волосы, снова швыряет. Когда король Французский объявил Корделию королевой Франции, Лир, бешено бранясь, бросает в их сторону табуретку.

Описывая сценографию постановки, мы намеренно упустили еще одну ее деталь – повозку на рельсах, идущих от арьерсцены в никуда, обрываясь на втором плане помоста. Здесь кстати вспомнить и о свисающих с колосников кусках рельсов. Лежащие и подвешенные рельсы объединяет их странная судьба в спектакле, которая вполне вписывается в «порядок», устроенный по прихоти Лира в его королевстве. Что касается старой потрепанной повозки, то она в соответствующий момент спектакля станет укрытием королю, лишившемуся жилья. Автору одной из рецензий она справедливо напомнила колымагу странствующей актерской труппы[203]. Однако эта несомненная ассоциация требует уточнения. Если иметь в виду, что колымага находится на рельсах, ведущих в никуда, речь в контексте должна идти не об актерской труппе вообще, а об актерах, которыми стали обитатели несчастного королевства Лира. И, значит, этот элемент сценографии тоже причастен к теме, связанной с Лиром и его театром.

В устроенный Лиром спектакль постепенно оказываются втянутыми все его подданные и семья. Каждый – по своей причине. Одни делают это с удовольствием, обнаруживая собственную тягу к театральной игре, другие, как Кент, – под воздействием обстоятельств.

Составляющими темы театра Лира являются, например, напоминающие танец выходы с подскоками под резко ритмичную музыку то одного, то другого сына Глостера, также вовлеченных в, казалось, нескончаемый, затеянный Лиром спектакль. Одновременно эти демонстративно театрализованные выходы являются и частью темы открытой театральной игры, театра Стуруа. Танцевальными походками режиссер наделяет героев многих своих спектаклей, и уже благодаря только этой условности они воспринимаются именно как театральные герои, а не люди «из жизни».

Эти выходы сыновей Глостера разнесены во времени, но по своему рисунку в точности совпадают и происходят под один и тот же музыкальный аккомпанемент, что создает поначалу неожиданную рифму между Эдгаром и Эдмондом. Эти герои сначала, как и у Шекспира, антиподы. Но в одном из последних эпизодов сценический Эдгар вместо выхода на открытый бой вероломно убивает брата, когда тот бросается к нему, чтобы обнять, видимо продолжая собственную лицемерную игру, которую он ведет и с братом, и с отцом. И хотя, идя навстречу брату, Эдгар (Г. Дзнеладзе) признается: «Я брат твой и ложь твою тебе же возвращаю», такое убийство ставит их на одну доску.

Изгнанный королем граф Кент, решив изменить свое обличье, чтобы снова служить Лиру, не рассказывает об этом намерении, как его литературный прототип. Он воплощает это на наших глазах: мгновенно наносит грим на лицо; взъерошив волосы, изменяет прическу; переодевается и пробует чужой тембр голоса. Так перед нами, по сути, показаны процесс подготовки Кента уже как актера к спектаклю, который он решил разыграть перед королем, в актерской гримерке и репетиция этого спектакля. Очевидно, что эта сцена также причастна к теме театра Лира.

Во второй сцене первого действия Эдгар, завершив свой «танцевальный» проход, вдруг кланяется зрителю, что может трактоваться и как игра героя в театр с поклоном воображаемому зрителю, и как выход на мгновение актера Г. Дзнеладзе из роли. То и другое становится продолжением темы театра или открытой театральной игры. Но этот эпизод одновременно имеет прямое отношение и к теме театра Лира, поскольку Эдгар воспринимается участником затеянного королем спектакля. В этом смысле данная сцена не исключение.

При появлении брата Эдмонд восклицает: «Стоило его упомянуть, он тут как тут, подобно развязке бездарной комедии. Театр – моя стихия! Фа-соль-ля-ми!» Оговоримся: мы приводим реплики в русском переводе, как они звучат в версии спектакля для телевидения, санкционированной режиссером, которому важно было представить перевод, максимально адекватный и переводу пьесы на грузинский, специально сделанному для спектакля, и самому спектаклю.

У Шекспира в этой реплике признания героя о пристрастии к театру нет: «Pat! – he comes, like the catastrophe of the old comedy: my cueis villainous melancholy, with a sigh like Tom o’ Bedlam. – O, these eclipses do portend these divisions! fa, sol, la, mi». Ни одному из переводчиков, среди которых А. Дружинин, М. Кузмин, Т. Щепкина-Куперник и Б. Пастернак, эти строки не навеяли желание вставить подобную фразу. В ней заключена мысль самого Стуруа, хотя в жизни он вряд ли выскажется столь патетично. Тут режиссер вольно или невольно уподобляется Шекспиру, которому было свойственно вкладывать плоды собственных размышлений в уста своих героев. Это, по сути, прямое высказывание режиссера продолжает тему открытой театральной игры, или театра Стуруа. Но одновременно высказывание о театре принадлежит и самому Эдмонду как участнику театра Лира, то есть оно имеет прямое отношение и к теме театра Лира. Как мы уже заметили, он склонен вести себя так, будто играет для какого-то зрителя, даже наедине с собой он говорит пафосно и пользуется эффектными жестами. Это обнаруживается уже при первом появлении героя на сцене с монологом о природе, о его «незаконном» происхождении и рассказом о своем замысле с письмом, которое должно настроить Глостера против Эдгара. В этом эпизоде Эдмонд, выхваченный из тьмы лучом света, надевает цилиндр; и под остро ритмичную музыку танцевальным прыгающим шагом приближается к авансцене, умело поигрывая тросточкой, высоко подбрасывая и ловя ее. Небрежно сбросив цилиндр, он подбирает и примеряет корону, оставленную королем и после того уже примеренную Гонерильей и Реганой. Вскочив на стул и сняв корону, Эдмонд играет с ней, воображая ее в роли Эдгара и вопрошая, чем тот, «законный» сын, отличается от него. При этом Эдмонд всем своим видом и интонациями показывает уверенность в собственном превосходстве над братом по всем параметрам.

Склонность этого героя к игре обнаруживается и в дальнейшем. Так, после эпизодов, где он сначала настраивает Глостера против Эдгара, а затем клевещет