Иногда накатывала обида, казалось, что ее позиция основана на несерьезном отношении к тому, что их связывало; она наверняка скрывала что-то, никогда не говорила о своем прошлом, о том, что прожила до него. Обида кололась изнутри, угрожала, но стоило вернуться в их общую теперь квартиру, жадно обнять ее на пороге, все проходило, разговоры отступали, и они любили друг друга везде: в коридоре, на кухне у зеркала, где она причесывалась, везде, где их застигало желание.

Однажды он совершил недопустимое. Но это раньше считалось недопустимым, до нее, а теперь правил не было, все можно, только бы знать, решить, что скрывается там, за умолчаниями. Она поехала к Вале мыть окна, и он остался один на целый день. Сперва хотел съездить к маме, чтобы быстрее прошло время, чтобы не мучиться, не вскакивать от каждого торможения лифта на их этаже, но внезапно появилась гаденькая мысль покопаться в ее письменном столе, в ее фотоальбомах и найти – неизвестно что, но найти. Через час мучительных сомнений мысль уже не казалась гадкой, а напротив, явилась здравой и блестящей.

В альбомах обнаружилось довольно много фотографий школьного периода, а позже – только она или она и Валя. Но кто-то ведь их снимал, кто-то третий, может, и подруга, но почему нет фотографий подруги? В столе – никаких писем, дневников или необязательных записок, которые обычно сохраняют женщины. Она проявляла полное отсутствие сентиментальности, не хранила безделушек, открыток, он и до этого знал, как легко она расстается с любыми вещами. Казалось, ей достаточно, что квартира и так носит ее отпечаток.

Две недели он мучился содеянным, принялся подлавливать ее на оговорках, даже следить за ее передвижениями по городу. Либо она догадывалась, либо действительно было нечего скрывать. Не удалось добиться от нее прямого ответа даже на вопрос, как она оказалась на той вечеринке, где они познакомились.

– Неужели тебе не хочется пообщаться с кем-то, кроме Вали? – безнадежно, который раз он пытался пробиться и в который раз слышал:

– Мне хватает тебя, а ты что, уже скучаешь?

Выяснять что-то у Вали бесполезно: сразу же замыкается с подозрительностью больной и ссылается на плохое самочувствие.

Прошло полгода со дня их знакомства и, соответственно, совместной жизни, он мрачнел, мучился, начал подозревать себя в несостоятельности и однажды разбудил ее в три часа утра, так и не сумев уснуть. Она ласково забормотала что-то невнятное и собиралась заснуть снова. Подавив нежность и жалость к ее полусонному дыханию, он начал с места в карьер:

– Послушай, я действительно сойду с ума, я не хочу жить, если ты немедленно не скажешь мне, в чем, собственно, дело.

Тихо и не сердясь за то, что он ее разбудил, принялась целовать его ладонь. Вырвав руку, он вскочил, уселся в кресло, чувствуя, что опять сдастся, если не удержит хотя бы пространственной дистанции.

– Или ты соглашаешься выйти за меня замуж, или честно объясняешь, почему нет. Все. Это предел. Ты не можешь не чувствовать.

Встала, пошла в ванную, и он подумал, что это опять один из вариантов отхода. Уже решил смириться, подошел к двери и, перебивая шум льющейся воды, прокричал:

– Ты же любишь меня, ты знаешь, что так, как у нас, просто не бывает, ты же сама знаешь!

Дверь распахнулась, она вышла в желтом цветастом халатике, на котором он знал наперечет каждый листик, и пошла варить кофе, молча, как обычно. Поставила на стол чашки, положила сахар, долго размешивала его сразу в обеих чашках двумя руками, наконец положила руки на колени и уставилась в стену. Он выпил кофе, остыл и не ожидал, что она заговорит.

– Я согласна. У нас действительно так, как не бывает, возможно, лучше рассказать тебе. Я больна. Я инвалид, как Валя, но это гораздо хуже, хотя и не заметно. Я забываю.

Он ничего не понял, но испугался ее, ставшего вдруг очень тоненьким, голоса.

– Что забываешь? В каком смысле?

– Ты спрашивал, был ли у меня кто-нибудь раньше, до нас. Да, наверное, даже наверняка, но я не помню. Рано или поздно всегда наступает день, когда я забываю все. Человека и все, что с ним связано.

– Ну, это же метафора. Ты же взрослая девочка и знаешь, что такого не случается на самом деле. А знакомые на работе, Валя, как с ними? Ты же не станешь утверждать, что не помнишь их?

– Ты не понял. Это касается только человека, который был, ну ты понимаешь… Только того человека, которого я любила. – Она испуганно взглянула на него. – Конечно, не так, как тебя, но… любила. Это не метафора. Однажды я просыпаюсь и не помню ничего, совсем ничего – вижу незнакомого мужчину рядом с собой, а минутой позже накатывает отвращение, вот это я запоминаю, и тогда бывает трудно объяснить…

– Ты придумываешь. Нет таких заболеваний. Ты не можешь забывать выборочно. К тому же есть общие знакомые, которые помнят… – Тут он осекся, сопоставив ее нежелание встречаться с его мамой, друзьями и эту информацию. – Нет, ну а Валя, ты все время ходишь к Вале, ты с ней всем делишься.

– Валя меня выручает. Ей можно довериться, притом она не выходит из дому и никому ничего не рассказывает. Если бы не она, я бы не справилась, первые разы приходилось очень тяжело, один, – она сглотнула, – такой «незнакомый» побил все чашки на кухне и никак

не хотел уходить. А Валя… Она каждый раз объясняет, кто это был и что там у нас с ним… Я поэтому не храню фотографий, – беспомощно добавила она, как будто это являлось главным в объяснении. – Если бы не отвращение потом, как-то можно было бы находить выход.

– Каждый раз… И много их было, таких отвращений?

– Что это изменит, зачем?

– И ты думаешь, что со мной… Что это повторится с нами?

– Не знаю, я боюсь. Валя говорит, что обычно эти истории длятся у меня месяца три, а после наступает провал. Мы ведь уже полгода…

С неожиданной и холодной яростью он подсчитал, что три месяца – это четыре раза в год, ну пускай, три, не сразу же она знакомится с новым претендентом на забвение, а живет одна в этой квартире уже пять лет, итого получается… Боже мой, это невыносимо! Как жить с этим знанием? Да черт с ним, со знанием, как он будет жить, если все повторится, на этот раз с ним?

– Послушай, полгода – это ведь уже срок, ты просто не любила раньше, я не могу