Шрифт:
Закладка:
Если бы я хоть раз заплакал. Я смотрел на то, как я не плакал. Сжимал челюсть. Сглатывал. Ломал что-то. С размаху. Зеркало разбито. Еще один удар кулаком. Спасительная физическая боль, которая скрывает настоящую — душевную. Ту, что не видно. Ту, что ты заставляешь себя не чувствовать. Подметаю осколки. Гоню прочь рассудок, который твердит мне, что отсутствие слез и есть мой плач. Сжимаю челюсть. Сглатываю.
Были и другие, такие же, как я. Заметить их легко. Сложно узнать в них меня. Я различал их по убегающей походке. По красным пятнам на шее, когда заговоришь с ними. По наигранному веселью. По судорожно-показной нормальности, которая и отличала их. Они казались мне отталкивающими. Все. В их очевидности я видел дилетантство, угрожающее моей борьбе за правдоподобность. Одна ошибка с их стороны стоила бы мне неимоверных усилий сохранить свое поддельное лицо. То, что нас связывало, одновременно нас и разделяло. Каждый в своем панцире. Куда мы втягивали головы при малейшей встряске.
98
На мое семнадцатилетие отец предложил поехать на море.
«Сегодня мы едем на море, — сказал он. — Только ты и я, отец и сын».
Таков был его способ что-либо предлагать.
В машине мы слушали старые энки[14]. «Ничего на свете нет прекраснее женщин и саке», — пелось в одной из композиций. Отец подпевал, пока я молча смотрел в окно. Мне казалось, что мы стоим на месте. За окном пролетали дома, рисовые поля, облака, но мы не двигались. Бледная луна. Под ней синяя полоса. Она приближалась. Море.
Рубашка отца раздувалась на ветру как парус. Я плелся за ним по пляжу. Волны бушевали. Чайка боролась с ветром. Два утеса.
«Тут и остановимся. Давно мы не сидели вот так, вместе». — «То есть никогда», — уточнил я.
Отец смущенно откашлялся.
«И все же. Хорошо вот так вот быть вместе. Нужно почаще выбираться вдвоем. — Он снял ботинки с носками и сунул ноги в песок. — Слишком уж редко мы так делаем». Он засмеялся.
Я узнал этот натужный смех. Мне хотелось дернуть его за рукав. Сказать: «Тебе не обязательно прятаться от меня. Не надо скрывать свою печаль за смехом».
Он снова откашлялся, еще глубже зарыл пальцы ног.
«Знаешь, я думаю, взрослеть не так уж плохо.
У тебя есть четкая цель, и ты делаешь все возможное, чтобы достичь ее. Ты держишь ее в голове, подходишь к ней шаг за шагом. Можешь споткнуться, снова встать на ноги. Но в конце концов ты добьешься ее. Своей цели. Ты оглянешься назад и по следам на песке увидишь, как далеко ты продвинулся. И почувствуешь себя счастливым. Все отчаяние пути как рукой снимет. Ты меня понимаешь? Да?» Я кивнул. «А ты хоть раз был в отчаянии?» Вопрос словно вырвался из меня. «Кто? Я? — Он замолчал, его ноги уже были по щиколотку в песке. — Нет, с чего ты взял? Я же говорю не про себя, а вообще. Что я хотел сказать… Не дай сбить себя с пути. — Он похлопал меня по плечу. — Как же хорошо бывает иногда поговорить. — Отец отряхнул ноги от песка, надел носки и обулся: — Пойдем дальше».
Битые ракушки, прыгающие по воде камушки. Лодка на горизонте. Она развернулась, возвращалась к берегу.
99
Странно. Но мне стало легче от осознания, что отец тоже что-то утаивает, что и он скрывает под кожей дрожь. По крайней мере, временами. Нужно было просто жить так, как он сказал: иметь цель. Делать все возможное. Достичь ее. Стать когда-нибудь счастливым. Для этого требовался лишь небольшой прыжок на правильную сторону. К тем, кто не терзает себя мыслями о том, какую боль причиняет предательство — не только других, но и себя самого. Я хотел попасть туда, взял разбег, готовился к прыжку. И прыгнул бы, если бы Кумамото не передал мне эстафету правды. «Признайся». Не это ли он выкрикнул? «Признайся наконец, что страдаешь от той же болезни». Мое «да» стало дверью, которая закрылась за мной. Отцовское отчаяние. Оно пришло слишком поздно. Когда он с криком ворвался ко мне в комнату и поднял на меня руку, я уже давно был недосягаем. Я уверен, он увидел это. По правде сказать, это он отступил передо мной. Он намеренно промахнулся.
Блеклое вечернее небо.
Парк начал пустеть. Вокруг загорались фонари. Еще одну минуту. Быть может, он сейчас придет. Как раз когда я уйду.
«Хэппи! Ко мне!»
Натянутый поводок. Теплый собачий нос ткнулся мне в шею.
«Хэппи! Хватит! Хэппи! Идем! Ты почему не слушаешься?»
Сиба-ину не унимался. Он продолжал прыгать на меня и облизывать мне лицо. Шершавый язык. Пес заскулил. Я сдвинул его в сторону и встал.
«Хэппи! Хватит!»
Еще долго я слышал его лай после того, как покинул нашу скамейку.
100
Так прошла неделя. Каждый день ровно в девять часов я был на месте. Я видел, как он идет, но каждый раз приходилось признавать, что это не он. Я принимал за него то старшеклассника, то курящую офисную работницу, то танцующую тень. Я выдумывал ему боль в животе, неожиданный визит старого друга, спонтанную поездку в горы. Когда у меня закончились причины, начался сезон дождей.
MILES ТО GO.
В углу стоял мой забытый зонт. Он ничего не доказывал. Никакой голос не намотал меня на катушку. Наши встречи стали вызывать у меня сомнение. Может же быть такое, что я выдумал его, как и множество причин его отсутствия? Один лишь галстук был надежным залогом. Я прикоснулся к нему и понял, что он существует. Мурашки по коже головы. Волосы снова растут. Только время в кафе остановилось. Та же музыка. «То want a love that can’t be true». Иногда мне хочется лечь плашмя на пол и залить его слезами. Нет, такое не придумаешь, это было в самом деле. Я опустился в кресло и заказал колу. Скоро принесут. Я закрыл глаза и попытался вспомнить его лицо. Но черты были размыты. Как и с Юкико и с Кумамото, сохранилось лишь впечатление. Печальное обаяние. В его случае это была печальная усталость. Открыв глаза, я заметил, что люди вокруг, включая меня, застряли в этой усталости, и все мы, казалось,
