Когда я прихожу в сарай следующим утром, Корби со мной не здоровается. Отпирает калитку для гусей и даже не смотрит в мою сторону, с неприязнью поджимая губы. Я не обращаю внимания, настраиваюсь на работу и молча иду за ним.

Отогнав стадо на сегодняшнее пастбище, я возвращаюсь и все прохладное осеннее утро вычищаю сарай. Это самая трудная часть дня. А самая лучшая – после обеда на лугу. Кругом царит какой-то особый покой, умиротворение, которому гогот птиц и хлопанье крыльев только придают очарования. Здесь нечего бояться, нет постоянных угроз брата, нет насмешливого презрения дворян, всего и забот, что хмурая мина моего гусиного напарника, но я все еще верю, что он исправится. Спокойствие на пастбище, тишина одиноких вечеров в маленькой комнатке наверху и ободряющие надежды подружиться с работниками.

Вечером я снова ужинаю с ними на конюшне. Разговаривают они в основном друг с другом, а меня приветствуют и тут же забывают, вспоминая, только чтобы взглянуть, хватает ли мне еды и питья. Я исподтишка наблюдаю за всеми, рассматриваю троих мужчин за столом – почти ровесников и очень похожих друг на друга – и девушку помоложе, в лице которой отражаются те же черты. Гадаю, все ли это одна семья, и если так, то приходится ли им родней и старшая женщина с мягкими глазами. Слушаю речитатив их разговоров. Слова летят быстро, перемежаются частым смехом и долгими улыбками. Из-за этого мне так и хочется кричать – зачем я запоминала все те обходительные выражения? Почему наставники не могли научить меня языку жизни и смеха? Обязательно его выучу, мучительно думаю я. Как-нибудь обучу себя сама.

Перед тем как уйти, я трогаю старшую женщину за рукав и показываю ей дикую розочку, которую нашла возле гусиного пастбища, одну из последних в этом году.

– Торния.

Она смотрит на ветку.

– Терн.

Показывает на тернистый стебель, кивает, поворачивается к остальным и раньше, чем я могу остановить ее, начинает быстро говорить.

– Терн, – повторяют они, указывая на меня.

– Нет-нет, – тороплюсь поправить я. Приходится без особой пользы объясняться на родном языке: – Роза и тернии вместе – все растение – торния.

Но они не понимают меня, так что, когда спустя пару минут я покидаю комнату, за мной остается только колючее звонкое «Терн».

Я выхожу из конюшен, кручу в пальцах розочку и не знаю, смеяться над собой или фыркать от досады. По какой такой случайности схожие слова попали в обиход наших языков, во всем остальном совершенно разных?

Снаружи воздух уже по-ночному прохладный. Я оставляю розочку на одной из поилок и шагаю через двор к первой большой конюшне. Любопытство и тянущее беспокойство влекут меня в еще не запертые двери, ведут мимо загонов в надежде, что, может быть… да, вот он.

Фалада поворачивает голову и, навострив уши, смотрит, как я приближаюсь; его белая шерсть будто слегка светится в сумерках.

– Что ж, ты прямо вовремя, – ворчит он, когда я подхожу.

Я сдавленно смеюсь.

Жеребец смотрит с прищуром:

– Что это тебя так развеселило?

– Ты соскучился?

– Нет, – отвечает он немедленно. Был бы человеком – наверняка покраснел бы. – Ты же понимаешь, что я заперт в этом стойле с самого дня приезда?

– Тебя даже не выводили размяться в манеж?

Фалада с отвращением фыркает:

– Снова пытались оседлать. Представляешь? Конюх верхом на настоящем Коне! Неслыханно!

– Полагаю, ты не допустил этого?

– Разумеется, – отрезает он. – Ты бы допустила?

Я моргаю, пытаясь представить себя вьючным животным.

– Не знаю. – Я раздумываю, не была ли им всю жизнь и освободилась ли теперь или окончательно смирилась. Конь смотрит с негодованием, и я тороплюсь ответить: – Надеюсь, нет.

– Хорошо. – В его взгляде ожидание. Пока я решаюсь, он задирает голову и приказывает: – Выпусти меня, принцесса.

Я морщусь:

– Полегче! Может, и выпущу, но придется надеть повод, просто для порядка.

Он с неохотой соглашается, я почти не запутываюсь в упряжи, и мы вместе выходим на манеж. Закрыв за нами ворота и заперев их на засов, я снова расстегиваю ремни и спрашиваю:

– Ты когда-нибудь позволял хоть кому-то проехаться на себе?

Он встряхивает головой, скидывает повод и замирает, глядя на меня темными глазами:

– Никогда.

Снимается с места и с головокружительной скоростью скачет вдоль края манежа. Я забираюсь на ограду и жду.

Не проходит и четверти часа, как на улицу выбегает конюх. Озирается по сторонам, замечает висящую на воротах упряжь – и уже через мгновение стоит с ней в руках на манеже.

– Все в порядке, – говорю я, неуклюже выговаривая чужеземные слова, но конюх меня даже не слышит.

Я вижу, что он пытается загнать Фаладу в угол, но белый и не думает подчиняться, он гарцует прочь, срывается в галоп и юлит вокруг бедолаги.

Я спрыгиваю с насиженного места:

– Фалада!

Жеребец мигом подходит ко мне под хмурым взглядом конюха. Я поворачиваюсь к тому с неловкой улыбкой и протягиваю руку. Работник внимательно рассматривает меня, прежде чем отдать повод. Высокий и жилистый, примерно тех же лет, что женщина со второй конюшни, он следит за тем, как я надеваю на Фаладу упряжь. Надеюсь, я не разозлила его так же, как Саркора.

Фалада подыгрывает, покорно склоняя ко мне голову, и через пару мгновений я передаю поводья конюху. Белый сразу же упирается ногами в землю и отказывается идти.

– Фалада, – повторяю я мягко, протягивая руку и касаясь рукава мужчины кончиками пальцев, – ради бога, не притворяйся ослом. Иди с ним.

Конь фыркает и смотрит с укором, но, когда конюх снова пробует вывести его за ворота, идет следом.

В стойлах конюх привязывает поводья к кольцу, уходит и возвращается с ведром скребков и инструментов для чистки копыт. Приглядевшись к жеребцу, я мысленно соглашаюсь, что все плохо, забираю у мужчины ведро и по очереди показываю на себя и Фаладу: я все сделаю. Работник снова смотрит на меня, и я пытаюсь представить, что ему обо мне рассказывали, какие ходят слухи о неугодной компаньонке принцессы. И что он думает о девушке, снимающей упряжь с коня, чтобы тот мог свободно бегать по манежу.

Конюх кивает и отходит в сторону.

После того как я усердно вычесываю целые клубы белой шерсти и аккуратно вычищаю копыта Фалады, конюх, кажется, наконец уверяется в том, что я знаю свое дело. Я мысленно благодарю Редну, выделявшую целые вечера на то, чтобы обучить меня помощи с Желудем. Тихонько бормочу за нее молитву, пока работаю. И все же окончательно конюх расслабляется, только когда Фалада заперт в стойле, а поводья висят рядом на стенном крюке.