— Это соседский.

— Соседский? — поразилась мать, несомненно почувствовав, что в этом одолжении соседа, на которое крестьяне, дорожащие своей живностью, идут весьма неохотно, и кроется какая-то тайна.

— Я его часто выручаю, — пояснил дед, явно озадаченный излишней пытливостью снохи. — Зимой возил ему кряжи из бора. А тут мой Гнедко что-то прихрамывать стал. Вот он и говорит: «Бери моего Карего, поезжай…» Дружно живем.

Объяснение деда всех удовлетворило, но только не мать. Правда, на некоторое время она примолкла, но, должно быть, лишь оттого, что совсем запуталась в своих подозрениях и догадках.

Стараясь побыстрее загладить неприятное впечатление, произведенное матерью, отец завел с дедом разговор о том, как поживается мужикам в Кабаньем.

— Да как поживается? Всяко! — Дед спокойно и широко развел руки, показывая таким жестом, что в нынешние времена жизнь слишком неустойчива и каверзна. — Ты же знаешь: у нас норовистый да шумной народишко. Чего только не натворят.

— А что случилось-то?

— Дак чо… опять, слышь, заваруха вышла.

Отец тронул рукой деда, поторопил:

— Ну!

— Опять же Ефимша Мамонтов… — Дед явно не спешил со своей новостью, слегка косясь на нашу мать. — Он в нашем краю живет, на Кукуе. Да ты ведь должен помнить его! Он еще заходил к нам, когда ты летось приезжал. Твоих годов, русый такой…

— Помню, помню. Ты рассказывай!

— А я думал, до вас уже дошло. По нашим местам только и разговору — все о нем. Гудит народ.

— Не тяни! — загорелся отец.

— Ефим-то Мефодьич, знаешь ли, всю зиму в бегах, — заговорил дед в открытую. — Всю зиму потайно жил: то где-нить в горах, то на заимках. Дружков себе подобрал, какие поотчаянней. И наперво ухлопали они трех белячишек в Убиённой…

Отец сдержанно перебил:

— Про это я знаю.

— Ну а вдругорядь такой случай был. Собрались все Ефимовы дружки зачем-то на Кукуе. Пошушукались и разошлись, а трое остались ночевать у хозяина. А за полночь прискакали милиционеры из Волчихи: кто-то дал им знать. Обложили они Ефимовых дружков на ночевке и давай палить из винтовок. Двоих подранили. Ну, думают те бедняги, смертынька пришла. Но тут на выручку, услыхав выстрелы, прилетел сам Мамонтов! Он, знаешь ли, сорвиголова. И — пошло!..

— И про это, батя, знаю, — сказал отец.

— А чего же тогда слушашь?

— Про то, как наши беляков бьют, я могу без конца слушать! — ответил отец. — И потом, мне хотелось еще и от тебя узнать, как дело было. Думал, кое-что приврано, а выходит — все правда. Молодец Ефим-то! Ну а теперь остальное выкладывай.

— Остальное случилось недавно, — продолжал дед. — Нашу волостную тюрьму, знаешь ли, к весне битком набили: и большевики там были, и советчики, и дезертиры, и те, кто ради интересу с красным бантом ходил. И вот разнесся слух, что всех их — под расстрел. По приказу, дескать, из Омска, от самого Колчака. Теперь доходит тот слух до Мамонтова. Он тогда со своими товарищами укрывался в степи на заимке. Что делать? Спасать надо людей от смерти! А как? Думал-думал Ефимша и решил нарядиться белым офицером, а своих дружков обрядить солдатами. Шинели были. Погончики были. Вырядились они — и прямо в Волчиху. Вроде бы везут пойманного дезертира. Конвой и конвой. Прибыли в Волчиху и прямиком к тюрьме. Ефимша-то смело так входит в тюрьму, ему козыряют, а он еще, слышь, давай орать на стражу: «Службу не знаете!» А потом ка-ак рявкнет: «Клади оружие! Открывай камеры!» Освободил, сказывают, человек тридцать да скорее в степь! Только их и видели!

Под конец дед, искренне восхищенный находчивостью и дерзкой храбростью своего сельчанина, незаметно перешел с обычной для себя плавной, замедленной речи на повышенные тона. Отец слушал его с затаенным дыханием.

— Так и скрылись?

— Ищи ветра в поле!

— Ну, Ефим Мефодьевич! Ну, молодец! Ну, отчаюга! — Отец заметался по кухне. — Спасибо тебе, батя, порадовал! Не зря месил солонцы. Да с такой-то новостью можно пешком обойти весь Алтай! Ну, начинается! Дождались! Теперь, батя, в одночасье может так заполыхать, что спалит всю нечисть, как горькую полынь! Дотла! А ветерок и золу разнесет!

Но тут он вспомнил о матери. Она притихла в кути. Отец остановился перед нею в победной позе:

— Ну что, мать, слыхала? Молчишь? Чья же вера-то крепче: твоя — в бога или моя — в мужиков? Молчи, молчи. Тогда я тебе еще добавлю! Я не молюсь на мужиков, а верю в них!

…Вскоре после обеда дед и отец ушли в село. К ужину они не вернулись. Мать уложила всех нас, троих братьев, на полу в горнице, прикрыв стареньким одеялом из разноцветных лоскутков да еще дерюжкой. Я так и уснул, не дождавшись возвращения отца и деда, хотя мне почему-то хотелось видеть их после того, как они разнесут новость по Гуселетову.

Поздно ночью, когда со стороны села доносилась петушиная перекличка, я проснулся и, чувствуя, что спал долго и крепко, очень удивился, увидев освещенной щель между створок горничных дверей. На кухне слышались негромкие незнакомые мужские голоса. Я тихонько поднялся и подошел к двери. Один из ночных гостей что-то читал, сдерживая басовитый голос, но его то и дело перебивали нетерпеливые, возбужденные голоса. Мне было неловко мешать гостям, но что поделаешь — требовалось выйти. Я легонько распахнул двери. Незнакомые мужики, сидевшие вокруг стола, при качающемся лепестке огонька в коптилке, притихли, повернули ко мне головы, а сидевший в переднем углу широкоплечий, молодой еще дядька прикрыл ладонями какие-то бумаги перед собой. Деда за столом не было — он похрапывал на печи.

Слегка жмурясь на огонек, я спросил мужиков:

— Вы что до петухов-то сидите? — И потому, что гости мне очень мешали, добавил недовольным голосом: — Вас хлебом не корми, все тары да бары.

— Мишенька, а ты не стесняйся, здесь одни мужики, — весело заговорил со мной отец, поднимаясь ко мне с края скамьи. — Иди, иди, вон оно, ведро-то…

Но я вышел из дома.

…До того дня я никогда не встречал человека, фамилия которого происходила бы не от обычных, широко распространенных зверей и зверушек, а от давным-давно исчезнувшего с земли мамонта. Именно по этой причине прежде всего она ж врезалась тогда мне в память. Конечно, в ребячьей памяти даже и редкостная фамилия не могла бы удержаться долго, но на другой день ее повторяло все Гуселетово. Все сельчане, и стар и млад, без конца толковали о храбрости Ефима Мамонтова, поднявшегося с оружием против ненавистных властей. С той поры его слава все лето, как гроза, раз за разом прокатывалась по нашей степи.

Я