Самошникову подумалось, что Валентине, пожалуй, и в голову не пришло бы устраивать ему сцены, если бы она не только догадывалась о его встречах с Леной, но даже если бы знала о них наверняка. Впрочем, знать-то она, конечно, ничего не знала — это точно. А вот насчет того, что не догадывалась, в этом он был далеко не уверен. Самошников подумал еще, что и отчужденность в его отношениях с женой, которая приобрела теперь оттенок прочно устоявшегося, заскорузлого какого-то взаимного безразличия, определилась окончательно именно в то время, когда в информационном отделе «Водстройпроекта» — где он отвечал за подготовку к публикации рефератов, кандидатских диссертаций и прочей печатной продукции, издававшейся на правах рукописей, — появилась новая литправщица, а официально — младший научный сотрудник Елена Александровна Варсеньева.

Правда, в первые месяцы Самошников не обращал на нее особого внимания, не выделял среди остальных сотрудниц отдела. Расклешенные брючки, светлый лак на ногтях, подкрашенные прямые волосы, синеватые тени на веках — все как положено. Да и разговоров-то было: «Дмитрий Константинович, я завтра задержусь на полчасика. Моя бабушка очень плохо себя чувствует… Дмитрий Константинович, вы мне разрешите сегодня пораньше уйти? Я обязательно отработаю…» Но затем они как-то незаметно потянулись друг к другу, раза два ходили в кафе, были, кажется, на дне рождения у ее приятельницы Веры, которую называли потом в шутку между собой «некрупной, но изящной». Вот эта самая «некрупная, но изящная» Вера и сблизила их окончательно.

«Ты знаешь, — сказала ему однажды Лена, когда в обеденный перерыв никого, кроме них, не было в отделе, — тебе абсолютно не идет быть у нас начальником. Как говорят о тебе наши девчонки, — классной дамой, которая неусыпно блюдет нашу нравственность, следит, чтобы мы не опаздывали, не убегали раньше с работы и относились ко всякому кандидатскому бреду с должным вниманием».

«А кем же идет, по-твоему? — изображая живейший интерес, спросил он, улыбаясь и привычно настраиваясь на тот непринужденно-иронический тон, который господствовал у них в институте. — Уж не руководящим ли работником районного масштаба, а?»

«Мне трудно объяснить это тебе, Дмитрий, — спокойно и как бы подчеркнуто не принимая его иронии, с задумчивой серьезностью сказала она. — Давай-ка хоть раз попробуем побыть самими собой. Не надо ёрничать. Если говорить о нашей конторе, то в ней, пожалуй, — никем. Я вот, например, представляю тебя за грубым дощатым столом в какой-нибудь курной, заваленной снегом избушке. Под потолком горит керосиновая лампа. И ты, конечно, не в этом бесподобном галстуке, а в деревенском, ручной вязке свитере и с бородой… Ну, и чтобы под окнами лыжи стояли, воткнутые в сугроб. А над ними, знаешь, такие толстые сосульки свисали бы с крыши. И стекла бы в окнах чтобы чуть-чуть подтаяли сверху и золотились бы от солнца… Понимаешь?»

Он не сразу сообразил, о чем она говорит, и несколько оторопело взглянул на ее погрустневшее в задумчивости лицо.

«Да ты хоть представляешь себе, что такое курная изба? — искренне изумился он, стараясь осознать до конца, что же это на нее вдруг накатило. — Это когда трубы нет совсем, а дым из печки прямо в комнату валит, и надо дверь на морозе держать открытой, чтобы не задохнуться! Ничего себе удовольствие… Теперь твоих курных избушек и в помине-то не осталось! И зачем там лампа будет гореть, если день на дворе, солнце светит? Ты меня прости, но ведь это же чепуха какая-то… Что с тобой случилось?»

«Не волнуйся. Со мной ничего не случилось, — по-прежнему спокойно и без всякого сожаления сказала она. — Я просто убедилась, что ты меня не понял. Ты привык, когда все по полочкам, со всех сторон логически подкреплено, строго обосновано и правильно… Ну, а мне хочется, чтобы в той избе обязательно горела керосиновая лампа. Ты понимаешь? Го-ре-ла! И чтобы стекло у нее с одного боку было закопченное и красноватый язычок пламени над фитилем, как при затмении, сквозь копоть просвечивал… Ну, и что из того, что день на дворе, солнце светит? Разве нельзя днем зажечь лампу?»

«Отчего же нельзя? Можно, конечно», — сбитый с толку ее спокойной настойчивостью, растерянно согласился он, еще не зная, как ему лучше выпутаться из непонятной этой ситуации.

«Вот видишь, как все просто. Надо только на минутку освободиться от привычных рамок…»

«Ну, конечно, конечно!.. А ты пойдешь с ведрами к колодцу. Там еще тропинка в снегу…» — радостно перебил он, неуклюже пытаясь поддержать эту, как казалось ему, нелепую игру, но, увидев заблестевшие на ее глазах слезы, осекся.

«Ну, а почему ты решил, что я тоже буду в этой избе?» — дрогнувшим голосом спросила она.

Он молча шагнул к ней, однако Лена, словно отталкивая его, предупреждающе вскинула руку и оглянулась на дверь.

«Не смей ко мне подходить! Ты совсем с ума сошел! Сейчас кто-нибудь из девчонок явится, — в ее словах прозвучал неподдельный испуг. — Не хватало еще, чтобы нас с тобой засекли прямо в отделе…»

Самошников тогда, кажется, не на шутку перетрусил, что их действительно могут «засечь», и, доставая на ходу сигареты, поспешно вышел на лестничную площадку, где под огнетушителем висела успокаивающая табличка: «Место для курения». Очевидно, вышел он вовремя, потому что на лестнице уже слышался говор и смех возвращающихся из буфета сотрудниц…

А в конце декабря, вскоре после того случая, Лена предложила ему заранее встретить их первый Новый год где-нибудь за городом, в лесу. Сначала Самошников решил увильнуть, сославшись на простуду дочери, однако потом блажное это желание ее показалось ему занятным и даже романтическим.

С работы он забежал в гастроном, купил бутылку шампанского, плитку шоколада, апельсинов, Лена терпеливо ждала его на платформе «Ленинградской». Они сели в полупустую позднюю электричку и через десяток минут оказались вблизи дачного поселка в Красногорске.

Электричка с воем и грохотом унеслась в темноту, а они спустились с платформы и пошли вдоль поселковой ограды по неутоптанной, рыхлой тропке.

Позади, над будочкой билетной кассы, в радужной дымке изморози светились фонари. Рядом прятались в глубокой тени летние обезлюдевшие домики садоводов, а впереди чернел прогонистый сосновый молодняк, который на фоне недавно выпавшего снега казался им отсюда непролазно глухим и таинственным. Затянутое тучами небо было неярко опалено высоким заревом близких городских огней. И отсвет неяркого этого зарева ниспадал на верхушки сосен, слабо озарял Ленино лицо, растекался по снегу, усеянному четкими крестиками опавших