Шрифт:
Закладка:
Лугонес пишет, что у колониальности гендера есть светлая и тёмная стороны. «Светлая» — это гетеросексизм и патриархат дома, для своих, белых сородичей; это понятие о том, что женщина — это всё то, чем мужчина не является: слабая, нуждающаяся в заботе и защите, не обладающая имуществом. А «тёмная» сторона — это то, как гендер работал на подчинённые народности. Когда складывалась система рабства над темнокожими, чёрных женщин «белые господа» вообще не рассматривали в качестве слабых или нуждающихся в заботе. Наоборот, они представлялись такими сильными зверьми, способными выполнять любую самую тяжёлую работу. К тому же расово-иные часто гиперсексуализировались: женщин коренных народов (которых колонизаторы насиловали в диком количестве) изображали как существ с агрессивной сексуальной жаждой (поэтому их нельзя было «изнасиловать» в том смысле, в котором насилуема белая женщина). Мадина Тлостанова пишет, что «сексуальное насилие против женщин в период войны и этнических или религиозных конфликтов рассматривается как вполне легитимное, а само сексуальное насилие приобретает символический привкус оскорбления национальной или этнической гордости, тогда как женщина полностью лишается в этом случае своего человеческого статуса и для насильника, и для защитника национальной или этнической гордости». Тела расиализованных людей воспринимали иначе, чем белых: до сих пор в США, например, встречаются случаи, когда врачи уверены, что темнокожие пациентки менее чувствительны к боли, чем белые. Интерсекциональная теория феминизма, появившаяся во второй половине прошлого века, как раз обращает внимание на положение людей, находящихся на пересечении нескольких векторов угнетения: расы, класса, гендера, телесных особенностей. Так, «чёрные и красные» женщины были подчинены в большей степени, чем белые женщины и чем расово-иные мужчины, они получали исключительно подчинённый статус без тех привилегий, которые получала белая женщина вместе со своим подчинением. Кихано пишет, что в колонизированных регионах белые мужчины обладали свободным доступом к телу расиализованных женщин; у себя на родине же сексуальность вне брака они реализовывали за плату, через проституцию; у себя на родине они видели единение и воспроизводство семьи как основу стабильности социальной структуры; в расиализованных же регионах совершенно обычной практикой было разлучение семей, продажа в рабство отдельно детей и родителей, отчуждение заботы расово-иных матерей в пользу ухода за белыми хозяевами или их детьми. Расово-иные мужчины виделись по-разному, в зависимости от региона: африканцы рассматривались совсем не как «защитники женщин» и «отцы семейств», наоборот — как агрессоры, угроза для белых женщин; иногда эти образы были противоречивы: азиатские мужчины в США изображались одновременно гипермаскулинными («жёлтая угроза») и женоподобными; азиатские женщины — одновременно суперфеминными («китайская кукла») и «угрожающими кастрацией». Наконец, политика колонизаторства разрушила многие сообщества, основанные на структурной женской власти или, как минимум, половой слепоте или эгалитарности: колонизаторская реальность автоматически исключала[61] женщин из создаваемых на захваченных территориях публичных сфер. Сама по себе политика колонизаторства была крайне гендеризованной: в походах принимали участие преимущественно мужчины, поощрялась жестокость и брутальность; маскулинность, формируемая в этих политиках, пропитана допустимостью и одобрением насилия.
Если вам кажется, что всё это либо истории давних лет, либо имеет отношение только к Америке с её совсем свежим опытом расизма, — давайте оглянемся вокруг себя. Сегодняшняя Россия не просто наследница колониальных политик Империи и СССР, она во многом продолжатель этих политик, — учитывая, какая важность придаётся вопросу территорий, учитывая конфликты вокруг национальных языков в пограничных странах и окраинных республиках, существование экономически зависимых регионов, — всё это политики неоколониализма. И, конечно, они сказываются на формировании гендеров. Как видит «русский» мужчина мужчин с Северного Кавказа? Достаточно почитать любые националистские телеграм-каналы или посмотреть опросы общественного мнения: стереотип о нецивилизованном маскулине, который «приезжает сюда и насилует наших девушек» процветает до сих пор; расово-иной видится как угроза собственному доминированию над женщинами здесь. Мужчины же из Центральной Азии «отбирают наши рабочие места», а их тип маскулинности в глазах белого россиянина — в крайнем случае консервативный, но обычно подчинённый. То же самое касается женщин с Кавказа и Центральной Азии, как они видятся из центральной России — либо как безмолвные жертвы традиционного патриархата, либо как гиперсексуализированные, носители локальной экзотичности и, иногда, опасности. Это своеобразно работает и в сторону белых россиянок: в среде национал-маскулинов и инцелов женщин, заводящих отношения с расово-иными, называют «чернильницами», им угрожают, стигматизируют их детей. При всём этом даже либерально-настроенные граждане РФ продолжают удивляться, когда речь заходит про колониализм и расизм в этой стране. Тлостанова пишет, что на нашей территории колониальность власти шире капитализма, она не сводится к экономике. Это в Европе она зарождается в капиталистических отношениях, «но в том варианте, в каком ее заимствует Россия в период светской модерности, — это уже сложившаяся идеологическая и когнитивная система, в которой расизм играет ключевую роль, даже не будучи ясно сформулированным и выраженным в российском сознании». Учёные-деколониалисты отмечают разницу между «колониализмом» и «колониальностью», — последняя может длиться и процветать даже там, где нет буквально колониалистских проектов и экспансий, — она осаживается в нормы, поведение, ритуалы, образ мыслей, — то есть в систему знаний целиком. Ко всему этому добавляется «изобретение белизны» (whiteness) в 17–18 веке, о котором писал социолог Уильям Дюбуа: недостаточно было просто обнаружить, что есть жёлтые, чёрные, красные и т. д., — нужно было ещё обнаружить и концептуализировать собственную белизну, наделить её почти религиозными чертами. И вот это — колониальность как когнитивная система, уничтожавшая другие космологии и «способы знать и производить знание», доступная к экспорту в любые регионы, — видимо, самый опасный эффект от колониальной модерности.
100 % женщины
Даже если очистить гендер от влияния колониальной матрицы власти или отбросить этот концепт вообще, останется так называемый «биологический пол», который значительную часть истории феминистской теории и активизма игнорировался, потому что все были заняты деконструкцией гендера. Если кто-то думает, что с биологическими полами всё проще — их только два, мужской и женский, то и здесь современные наука и теория спешат нас огорчить. Сейчас я читаю интервью советской легкоатлетки Галины Зыбиной, призёрши Олимпийских игр и чемпионата Европы. У интервью такой заголовок: «Галина Зыбина: „За женскую сборную СССР выставляли мужчин. Мы-то знали“», при том, что внутри она конкретно этого не говорит. Вот её формулировка из текста: «Вы о гермафродитах? Их выставляли за сборную СССР. Мы-то знали. Еще перед Олимпиадой-1952 на сборе в Выборге
