Мне везет: я нахожу замызганную зажигалку и тонкую свечку из тех, что держат во время службы. Зажигаю ее трясущимися руками, и оранжевый огонек пускается плясать по стенам, отбрасывая причудливые тени.

Я наконец могу дышать полной грудью. Теперь это место чуть больше похоже на дом.

Двенадцать

Могу поклясться, в Фэрхейвене утро наступает раньше. Оно вваливается в мансардное окно на крыше, забирается на кровать и разлепляет мне глаза. Все тело ломит от глубочайшей усталости, которая, наверно, не уйдет уже никогда, и мне снился плач, который я слышала ночью, снился момент, когда он оборвался. На тумбочке стоит свечка, покрытая свежими подтеками воска.

Я ничего не выдумала. Ни девушку, ни мамино прошлое, ни то, что значит быть Нильсен. Бабушка сказала, что в семье нет места лжи. Но ведь она так и не ответила ни на один из моих вопросов. Возможно, я и здесь сама по себе. Так же, как и всегда.

Простое объяснение самое верное. Разумеется, у мамы были свои секреты. И разумеется, она избегала Фалена, потому что оставила здесь дочь. А бабушка участвовала в этом по просьбе мамы. Звучит логично, но меня все равно гложет сомнение. Я хорошо знаю маму и знаю, что если бы ей пришлось покинуть Фален из-за дочерей, то она бы оставила нас обеих. Нет, здесь что-то случилось.

Я только проснулась, а мне уже жарко, и я один за другим выдвигаю ящики комода. Не то чтобы мне хотелось донашивать мамины вещи, но все лучше грязной одежды.

В верхнем ящике обнаруживается маленькое платье с длинными рукавами, кружевным подолом и маминым именем на высоком воротничке. Я разворачиваю его, чтобы рассмотреть получше, и у меня сдавливает грудь. Я знаю это платье. Точно такое же платье я видела на девушке в поле. Девушка с маминым лицом, в маминой одежде. Держу пари, когда она умирала, к ее шее прижималось мамино имя.

Она пришла отсюда. Сомнений нет. Я легко могу представить, как она спала в этой постели. Совсем как я.

Я убираю платье в комод. Бабушка сказала, что эта комната ничья, но дом раскрыл мне правду. Возможно, остальная его часть расскажет что-нибудь еще.

Я выхожу к лестнице и уже собираюсь открыть дверь, ведущую в правый коридор, но тут замечаю в окне полицейскую машину, которая отъезжает от дома. Они были здесь. Они разговаривали с бабушкой. Пытались вытянуть из нее ответы так же, как хочу вытянуть я. Могу поспорить, они уехали несолоно хлебавши, но со мной этот фокус не пройдет. Теперь у меня есть доказательства – настоящие, физические доказательства, от которых ей не отмахнуться.

Фэрхейвен живет своей жизнью: скрипит половицами, шелестит отходящими от стен обоями. Я спускаюсь на первый этаж и направляюсь в кухню, по пути притормозив у входной двери. В углу на грязном полотенце стоит пара резиновых сапог и валяется потрепанная перчатка. Не припомню, чтобы они были здесь вчера, но, раз уж на то пошло, я вообще мало что помню со вчерашнего дня, кроме своего собственного лица в огне и жара пламени.

Бабушки на кухне нет. Но она была здесь совсем недавно: стул выдвинут, на столе кружка с еще теплым кофе. Я открываю сетчатую дверь и выхожу на заднее крыльцо. Деревянный настил не успел нагреться, солнце только-только пробирается под крышу. С минуту я просто стою, вдыхая пряный летний воздух, приправленный капелькой дыма. Ночью прошел дождь, который оставил после себя утреннюю свежесть, чистое небо и влажно поблескивающую зелень. Может быть, он потушил остатки пожара, прибил к земле облако пепла.

Дом стоит на возвышенности, но даже отсюда кажется, что кукуруза растет слишком высоко, слишком близко. За полями видно еще один дом, которого я не заметила вчера. Он стоит чуть в стороне, на высоком пригорке, и, хотя с такого расстояния деталей не различить, кажется, что его построили по образу и подобию Фэрхейвена. Крыльцо той же формы и та же белая обшивка, пусть и поновее на вид.

Должно быть, это дом Миллеров. Тесс говорила, что мы соседи, а других домов я не вижу. Интересно, что было с ней и Илаем в участке после того, как я уехала. Не думаю, что их допрашивали так же, как меня. Тесс могла уйти оттуда в любой момент. Но она осталась.

Прищурившись, я вглядываюсь в окна Миллеров – маленькие квадратики солнца. Может быть, она сейчас видит меня. Я едва сдерживаюсь, чтобы не помахать – на всякий случай.

– А, ты проснулась. Хорошо.

Я оборачиваюсь. Бабушка стоит на пороге, одетая почти так же, как вчера; в одной руке она держит ведро, в другой – рабочие ботинки.

– Одевайся, – говорит она. – У нас полно дел.

Ни слова о только что уехавших полицейских и о пожаре. Ни слова о девушке. И естественно, ни слова о маме.

– Ну? – говорит она, когда я не двигаюсь с места. Я спустилась к ней с сотней вопросов, рвущихся с языка, но теперь не могу произнести ни слова, пока она стоит прямо передо мной и смотрит мне в глаза. – Напомнить тебе, где лестница, невеличка?

И прозвище делает свое дело. Я не моя мать. Я не позволю себе жить с ложью внутри. Я вырежу ее, чего бы мне это ни стоило.

– Зачем приезжала полиция? – спрашиваю я. – Они что-то узнали? О той девушке?

– Не забивай себе голову, – отмахивается бабушка. – Просто Томас Андерсон занимается своим любимым делом – портит всем настроение.

Ладно, ладно. Попробую по-другому. Тонко, не спеша. Как привыкла.

– Ты можешь мне все рассказать, – говорю я будто любящий родитель – несмышленому ребенку. И пусть я в материнской пижаме и с босыми ногами. Сейчас я сама зрелость. – Я видела ту девушку. Я знаю, кто она. Тебе больше нет нужды выгораживать маму.

Она непонимающе смотрит на меня, склонив голову набок. Конечно, я не думала, что она вот так просто расколется, но все-таки ожидала большего.

– Выгораживать? Ты это про что?

Не рассказывай мне сказки. Я про твой дом, бабушка. Про твою землю. Твое лицо. Твою внучку.

– Я все понимаю, – говорю я, хотя ни черта не понимаю. – Мама была очень молода, она не могла справиться с нами обеими. Мне можно сказать правду. Я уже все знаю.

Ее лицо не меняется, только лоб рассекает глубокая складка.

– Я уже сказала тебе правду, – говорит она. – Марго, ты хорошо себя чувствуешь?

– Я в порядке, – говорю я. Выходит резче,