Я медленно озираюсь, силясь отыскать хоть какие-то признаки присутствия мамы. Ни школьных фотографий в рамках, ни старых открыток. Ничего. Теперь, познакомившись с бабушкой, я этому не удивляюсь. Если у нас в роду – от этого словосочетания, «наш род», по коже бегут мурашки – и была когда-то сентиментальность, то ее давно искоренили.

Она была здесь. Та девушка. Сидела за этим столом, жила в этом доме. Где же все доказательства? Сгорели вместе с ней?

Но зачем это скрывать? Какой смысл утаивать от меня правду? Я всего лишь хочу, чтобы у меня был родной человек. Человек, которого я берегла бы пуще жизни.

Я допиваю воду и подхожу к мойке, чтобы заново наполнить бутылку. Кран подтекает, и вода влажно шлепает по металлу, и, когда я подхожу ближе, у меня сводит живот. Из слива поднимается странный запах – сладковатый, с горчинкой. Когда бабушка открывала холодильник, я успела увидеть, что он забит бутылками. Возможно, из-под крана пить не стоит.

И все-таки я подставляю палец под капающий кран. Следующая капля плюхается мне на кожу, и я аккуратно подношу палец к окну. Поначалу кажется, что все нормально. Но чем дольше я вглядываюсь в каплю воды, тем отчетливее понимаю, что она розовая. Розовинка едва уловимая – если не присматриваться, и не заметишь, – но она есть, а когда я растираю каплю между большим и указательным пальцем, то чувствую крупинки песка.

Я вытираю руку о полотенце, висящее на ручке духовки. Бабушки не слыхать. За окном, как столбы пепла, высятся почерневшие стволы деревьев с обломанными ветвями. Должно быть, это там случился предыдущий пожар, о котором говорила Тесс. Пожар, от которого бежала мама.

Когда бабушка вернется, я у нее спрошу.

Я выхожу в холл, откуда можно попасть в остальные части дома, и растерянно озираюсь: слишком много углов, слишком много закрытых дверей. Я выбираю двустворчатые двери, ведущие в столовую.

Пол в столовой застелен чистым ковром с мягким густым ворсом. Поморщившись, я оглядываю свою пыльную, закопченную одежду, но все-таки вхожу. Длинный стол, по четыре стула с каждой стороны, еще два с торцов. Спинка каждого стула украшена тонкой полированной резьбой. Когда-то в этом доме водились деньги.

Стол выполнен в одном стиле со стульями, но покрыт слоем пыли, который кое-где прерывается пятнами и цепочками маленьких следов – должно быть, мышиных. Я подхожу ближе, провожу ладонью по поверхности стола, стирая пыль. Какая-то странная фактура. Я наклоняюсь ниже и прищуриваюсь, чтобы лучше разглядеть.

Длинные тонкие царапины. У самого края, где стою я. Глубокие шрамы в древесине, истончающиеся на краях.

– Марго.

Я подпрыгиваю. Оборачиваюсь и вижу, что бабушка стоит в дверях и наблюдает за мной. По лицу не похоже, что она сердится. Но, возможно, это значит лишь, что худшее еще впереди.

– Прости, – быстро говорю я и отхожу от стола. Я собираюсь вернуться на кухню, но тут кое-что привлекает мое внимание. Вся стена у меня за спиной увешана фотографиями под пыльными, тускло поблескивающими стеклами. Кажется, что лица на снимках принадлежат моим знакомым. Они не настолько похожи между собой, как мы с мамой и бабушкой, но с дюжины фотографий на меня смотрят наши глаза.

– Это… – начинаю я. Бабушка кивает.

– Это мы, – говорит она.

К горлу подступает комок, грудь болезненно сдавливает. Мы. Все эти люди. Семья с историей. А мама взяла и вырезала их из нашей жизни. Она захлопнула эту дверь, и мы остались одни. Что произошло с ней в этом доме? Какая катастрофа могла заставить ее бросить семью?

Я всматриваюсь в фотографии. Кажется, они расположены в хронологическом порядке: чем ближе к двери, тем более старыми и выцветшими выглядят снимки. И чем дальше, тем больше на них людей: они стоят на крыльце и смотрят в камеру, и почти никто из них не улыбается.

– Тут есть вы с дедушкой? – спрашиваю я. Наверное, Нильсен – его фамилия, и мне бы хотелось увидеть его, увидеть, какой была наша семья прежде, чем бабушка стала ее частью. Но она качает головой и указывает на дальний край стены.

Нахмурившись, я смотрю на последнюю фотографию: мужчина и женщина в черном и белом, а между ними девочка с двумя косичками и плюшевой игрушкой в руке. Ее лицо я узнаю мгновенно. Это бабушка и ее родители.

– Нильсен – это твоя девичья фамилия? – спрашиваю я и понимаю, что ничуть не удивлена. Разумеется, это ее фамилия. Я не могу даже представить, чтобы она приехала сюда с мужем, вышла из его машины и взглянула на Фэрхейвен как гостья, а не как полноправная хозяйка.

Бабушка пренебрежительно фыркает.

– Не хватало еще отказываться от своей фамилии ради абы кого.

Я возвращаюсь к фотографиям. Похоже, они снимали каждое поколение, так что среди них должна быть и мамина. Но ее нет. Целый ряд смещен по отношению к середине, как будто в нем чего-то не хватает, на стене рядом с последней фотографией выделяется прямоугольник обоев, а чуть выше видно дырку от гвоздя.

Она была там. А теперь ее нет.

– Она забрала ее с собой, когда уехала, – говорит бабушка. – Может, она тебе показывала?

У меня вырывается смешок.

– Нет, конечно. – Даже не знаю, как объяснить ей, что все это – куда больше, чем я могла бы вытянуть из матери за всю свою жизнь.

– А что она рассказывала? Про нас?

Она задает этот вопрос как будто неуверенно, но отвечаю я не колеблясь ни секунды.

– Ничего. – Бабушка поднимает брови, как будто я преувеличиваю. – Нет, серьезно. Я нашла твой номер по чистой случайности. Все, что я знаю, я узнала уже здесь. От тебя. От…

Я осекаюсь. Бабушка открестилась от всего сказанного полицейскими. Вряд ли ей понравятся сплетни, которые я услышала от Тесс. Но, должно быть, лицо меня выдает, потому что она говорит:

– Ты разговаривала с Терезой.

– Возможно.

– Эта девчонка жить не может без сплетен. – Она указывает на двойные двери, приглашая меня вернуться на кухню. – Стоило твоей матери уехать из дома, и пошло-поехало. Этот город просто кишит досужими кумушками. Так еще говорят? Кумушки?

– Нет, – говорю я с улыбкой, и она улыбается в ответ.

– Когда-нибудь ты тоже останешься совсем одна, – говорит она и мягко чиркает костяшками пальцев по моей щеке – наверное, это такое выражение приязни. – Она забеременела в восемнадцать. Отца нет, сама совсем еще девчонка. Ну это ты и так знаешь.

Фокус в том, что я не знаю. То есть я знала, сколько