не понимал, как им это удалось в такую непогоду. С вершины холма долетали гулкие порывы ветра, словно зов небес, а в перерывах между ними земля, казалось, дрожала подо мной. Дождь хлестал в окна и двери и словно горько плакал, умоляя впустить его. Я подумал, что сам Сатана вырвался на волю, и тут до меня вместе с порывом ветра как будто донеслись крики – мне показалось, что кричат души грешников, попавшие в его лапы.

Звуки эти все приближались. Я поднялся и пошел проверить дверь, потому что, не опасаясь живых, устрашился дьявольской силы, которая, как я думал, окружила дом. Дверь тоже сотрясалась, словно от смертельного ужаса, и я подумал, что задвижка не выдержит. Я стоял у порога, собираясь с силами, чтобы дать отпор врагу рода человеческого, коего в любой момент готов был узреть во плоти, и тут дверь распахнулась; кто это был – человек или дьявол? – в промокшем насквозь бедном, поношенном платье и сам весь основательно побитый бурей, потрепанный и жалкий.

– Впустите меня, – попросил он. – Позвольте мне укрыться. Я беден и не могу предложить вознаграждения. И нет у меня ни одного друга.

Он поднял на меня умоляющий взгляд, едва ли на что-то надеясь. И тут я понял, что Бог услышал мои молитвы: несмотря на все перемены, это был все тот же трусливый взгляд врага всей моей жизни. Окажись он незнакомцем, я не впустил бы его, но это был мой недруг, и я оказал ему щедрое гостеприимство. Усевшись напротив него, я спросил:

– Из каких вы краев? Не самая подходящая ночь для прогулок в этих местах.

Он быстро взглянул на меня и вновь опустил голову, как собака или дикий зверь.

– Вы ведь не выдадите меня? Я не долго вас обременю, уйду, как только буря утихнет.

– Друг мой, как я могу вас выдать? – ответил я, в страхе, что он ускользнет от меня. – Вы попросили приюта, и я готов разделить с вами все, что имею. Отчего же вы не доверяете мне?

– Оттого, – произнес он с горечью униженности, – что весь мир против меня. Ни от кого не видел я добра, а теперь за мной охотятся, как за зверем. Вам я скажу: я беглый преступник. Прежде я жил в Соули (кому, как не мне, знать это!) и теперь, как последний дурак, вернулся на старое место. Меня изгнали оттуда, где я хотел честно и спокойно жить, и разыскивают, и, если поймают, отправят назад в ад земной. Я не ожидал непогоды. Позвольте мне отогреться и отдохнуть, и я уйду. Сжальтесь надо мной, добрый человек!

Я с улыбкой рассеял его сомнения, обещал постелить ему на полу и вспомнил об Иаили и Сисаре[6]. Сердце мое рвалось из груди, как старая полковая лошадь при звуке трубы, и твердило: «Вот так-то, Господь услышал мои молитвы и снизошел к моим мольбам – настал час мести!»

Он не узнал меня. Да и я, чья ненависть не позволяла мне забыть его черты, поначалу не узнал его, настолько он изменился. Он же думал не обо мне, а о собственных горестях и страхах. Он уставился на огонь отрешенным взглядом человека, утратившего под ударами судьбы всю силу духа, даже если он ею когда-то и обладал. Он тяжело вздыхал, исполненный жалости к себе, но не мог ни на что решиться. Я спокойно делал свое дело: устроил ему на полу постель, намереваясь, после того как он, убаюканный тишиной и безопасностью, уснет, как можно скорее добраться до Падихама, разбудить констебля и передать ему моего врага, чтобы его доставили назад в его «ад земной». Перед уходом я зашел в комнату Нелли. Она не спала и была встревожена, и я понял, что она слышала наш разговор.

– Кто там? – спросила она. – Скажи мне, Джон; голос показался мне знакомым. Ради всего святого, не молчи.

Я спокойно улыбнулся и поцеловал ее.

– Это заблудший бедняк. Спи, дорогая, – я устрою его на полу, а потом ненадолго отлучусь. Засыпай.

Я понимал, что мне удалось успокоить ее; но ответ ее не удовлетворил, и я поспешил уйти во избежание новых вопросов. Приготовил постель; измученный Ричард Джексон лег на нее и уснул. Мое презрение к нему едва ли не равнялось моей ненависти. Думаете, уснул бы я безмятежным сном в первом попавшемся доме, не убедившись в своей безопасности, если бы хотел избежать возвращения туда, где для меня был «ад земной»? И вот этот человек приходит ко мне и выбалтывает то, что должен больше всего скрывать, а потом укладывается в постель и спокойно спит. Я вновь взглянул на него. Он постарел, претерпел от жизненных невзгод и был жалок. Именно так и надлежит выглядеть моему врагу. И все же я пожалел его, гонимого всеми бедолагу.

Опасаясь проявить слабость и поддаться жалости, я отвел взгляд, взял шляпу и потихоньку открыл дверь. Ветер ворвался в дом, но не потревожил его – он был слишком утомлен. Я вышел в ночь. Буря утихала; на небе, черном и грозившем гибелью, когда я последний раз смотрел на него, появилась едва заметная бледная луна, словно изнуренная борьбой в небесах; ее неяркий свет окрашивал знакомый вид в спокойные призрачные тона. Время от времени на луну наплывала темная тучка, но их становилось все меньше, и наконец сияние ее сделалось ровным и чистым. Внизу перед собой я видел Падихам и слышал, как потоки воды стекают по холму. Я был целиком поглощен одной мыслью, однако чувства мои были обострены до предела, и я видел все до мельчайших подробностей. Достигнув ручья, я обнаружил, что он превратился в бурную реку, смывшую небольшой мост, и мне придется идти в обход. Этот мост с поручнями походил на мостик в Соули, где я впервые встретился с Нелли, и, несмотря на досаду, я вспомнил тот день. Повернувшись в обратную сторону, я увидел невысокую фигурку. Ни один оживший мертвец не вызвал бы у меня такого ужаса: передо мной стояла Грейс, которую я оставил крепко спящей рядом с матерью.

Она подошла ко мне и взяла меня за руку. В темноте ее босые ноги отсвечивали белизной, а когда она ступала в лужу, поднимали искрящиеся брызги.

– Папа, – сказала она, – мама велела передать тебе. – Помолчав немного, словно собираясь с силами и проверяя память, чтобы ничего не упустить, она произнесла, как затверженный урок: – Мама сказала, что есть Бог на небесах и в доме Его много обителей. Если ты надеешься встретить ее там,