Бабы тут грудью пошли на него. Оттолкнули его — и к коменданту. Комендант поглядел, поглядел и видит: дело плохо, может взбунтоваться весь мир. Вот и отдал Соломониду и Мокея на поруки всему хутору.

Целую неделю как в аду жили. Но скоро родная Красная Армия наступать стала и вызволила нас из беды тяжкой.

14. Старик и семеро немцев

Хозяина моего растерзали, звери проклятые. Как принялись наши их трепать, тут и забрала их лихоманка. Пустились бежать, только пятки сверкают. Высунулась из окна, кричу им вслед: «Ни взад бы вам, ни вперед, злодеи, грабители! С камнем бы вам в воду!»

Пришли мы со стариком в свой дом, а там — шаром покати! Только от духа фашистского — гляди того задохнешься: солома, тряпье, банки пустые, бутылки… И печка наполовину развалена от жары! Шорох-ворох, не успели прибрать, глядь — семеро в белых халатах в низинке ползут.

Старик мой выбежал на крыльцо, как гаркнет: «Ура! Братцы! Свои!» — и навстречу помчался без шапки, в одной рубахе. И вдруг почуял за халатами обличье звериное — да домой, а они поднялись — да за ним.

Не успел до дома добежать, а они, звери, ревут: «Хальт! Партизан красный! Где рус зольдат?» А старик мой в ответ: «Не знаю! А если б и знал, не сказал бы!» Прислонили они его к стенке и штыками закололи. Полюбовались на свою работу и три дня убирать не давали.

15. На дорогах войны

Несчастья много было. Всех побило, считай, осталась одна… Как объявили войну, тут забирать стали много. Моего (мужа. — А. Г.) уже в последнюю очередь; мне пришлось с маленьким ребенком остаться. Свез в роддом и сейчас меня взял оттуда. Побыл неделю, так и ушел. Осталась я с детьми. А потом уже немцы тут скоро пришли… Они так издевались, много и били, отбирали все… Нас заставляли молоть наш хлеб, он нужен был им. Мололи мы и пекли.

Раз пошли мы молоть с девочкой моей. Намололи, идем оттуда. А у нас был один, не знаю, где он теперь. Говорит: «Вот коммунистова матка пошла». И тут откуда ни возьмись двенадцать немцев — все за мной.

Я пришла домой, поставила муку. Они меня и атаковали. Приказали встать посреди пола, я стою и гляжу, как ворона. Ла-ла-ла… ла-ла-ла. «Пан коммунист, пан коммунист». — «Ну что ж, — говорю, — я не знаю, где пан; он убит, может быть. Он убит — письма нет». А за занавесками ребенок спал маленький, там бабка сидела из Клемятина деревни, чужая бабка. Вот они все наставили, как на зверя, двенадцать наганов. Я стою, не знаю, что делать. Прибегает тут моя соседка и говорит: «Ой, ой, что вы делаете? Что вы делаете? Не троньте, нельзя ее бить». Потом прибежал дяденька, он понимал — был в плену у немцев — понимал по-немецки. Он сказал: «Не надо ее убивать». Потом ребенок заплакал у меня за занавеской. Они открыли, а я кричу: «Не надо, с маленьким нельзя бить». И та бабка как сидела, да как ахнет долой (упала без сознания. — А. Г.)! Страшно ей стало, что забьют…

Были и похожи на людей, а были… Приехали к нам: один большущий такой, большущий, носатый, один такой вот маленький-маленький. Привезли (а это ж такого радио мы не видали) сундучок такой, тумбочку. Поставили. Она орет там, поют и что… непонятно, по-своему. И говорю на девочку: «Нина, как я боюсь! Это черти явились. Это просто черти. Я боюсь. Я таких не видела людей. Ну что это? Я не буду ночевать, я уйду. Вот хоть на чердак залезу, только тут не буду. Я боюсь. Это черти…» Я еще больше боюсь с ними разговаривать. Просто я боялась на них смотреть, потому что они не такие. Привели переводчика. Говорит: «Вот матка не понимает, что говорит». — «Да, да, и я боюсь их». — «Ну, они, — говорит, — понимают, что ты боишься их. Они говорят: не бойся, они ничего не будут делать. Это, — говорит, — старшие. Не бойся. Они ничего не сделают»… У меня отец умер с испугу.

У меня сестра была, девушка. Она такая хорошая была девочка. Бежит улицей, и вот немец бежит за ней. А она: «Ой, папочка! Ой, папочка! — кричит. — Ой, папочка, спаси меня. Я боюсь их». Ну, что ж! Она загреблась на отца, а он тут, а мамка с кочергой за ними: «Вы куда? Зачем? Не троньте девку! Чтой-то вы такое делать будете?» Они, правда, наган наставляют, а та кричит: «Ай, мамочка, не надо! Не тронь, не тронь! Не угрожайся с ними, лучше по-хорошему». Залезла за стол и отца за собой тянет. Ну что ж, на диван загреблась, за отца. А они ее тащат через стол. Они ее тащат.

Несчастья много было… Моей золовки муж — он был в солдатах, а потом его отправили — как-то с машины слетел и разбил грудь, потому оставлен был. Тоже у ней дети маленькие были. Они (немцы. — А. Г.) его взяли да так вот, за кустами, партизаны наши были. Говорят: «Ты знаешь, вот тебе, на, пулемет и бей по своим. Веди!» — «Я, — говорит, — не знаю. Куда поведете, туда и пойду». Они увидали, говорят: «Бей!» Он стал бить, да не туда. «По своим, — говорит, — как я буду бить, пусть я один погибну, но не все. Что я буду своих бить? Не буду». Не стал. Они второй раз его повели: так же. Он опять не стал бить. Потом привели его, раздели совсем, зимой. Пустили домой. Пустили, но это на два дня только. Приходит ко мне и говорит: «Ну, Матвеевна, теперь скоро я уйду от вас». — «А куда ты, Коля, куда?» — «Куда? — говорит. — Совсем. Не знаю. Может, на земле буду валяться, а может, в земле буду лежать». Он хорошо ко мне относился.

Потом его взяли, увели, так вот тут и забили. А семья его там. Жена заболела: тут стал сильный бой, что невозможно даже… Двое (детей. — А. Г.) остались, а самый маленький, что вот, его убили. Ее выгнали из хаты, остался ребенок. Они взяли его — под танк. Он кричал, маленький, ну маленький, грудной ребенок. Немцы взяли под танк его подсадили. Нашли его раздавленного под танком… Потом она заболела, умерла. Детей этих забрали. Вот это я слыхала, что уже Валя, ее сын, был профессором в Свердловске. Их в детдом забрали. И он уже вырос. Золовушка моя, это другая, искала его.

Одна мне рассказывала (она