— Моя мама была полна решимости сделать меня достаточно сильным и способным справиться с управлением нашей многомиллионной империей. Я должен был стать жестким, решительным боссом. Я изо всех сил старался угодить ей. В конце концов я понял, что никогда не достигну того идеала, который сделает ее счастливой, и никогда не стану наследником, которого они так усердно трудились воспитать. Но я не должен был опуститься, уйти в загул. Это доказало бы, что я именно слабак, как она меня называла. Так что никаких наркотиков, никаких пьяных вечеринок, никаких оргий… — Леон слегка улыбнулся. — Я отверг наследство, которое они предложили. Я никогда не буду работать в их компании и не буду отвечать за них. Вместо этого я работал один и зарабатывал больше, просто чтобы ее злить. Я работал семь дней в неделю и уходил из дома, как только стал достаточно взрослым.

— Чтобы стать самостоятельным.

Он без устали шел к своей цели — учился, рисковал, работал. Потому что он не хотел ни цента денег своих родителей. Не хотел не заслуженной им самим славы, ведь не он создал их бизнес. Вместо этого он построил свой собственный.

Он не нуждался в них. Ему никто не нужен.

Леон отнес спящего щенка обратно в коробку. Почему он рассказал ей о своей жизни? Он никогда ни с кем не говорил об этом. Желая прервать наступившую тишину, он повернулся и увидел ее лицо. Его тело напряглось.

— Я не хочу твоей жалости, Этти. — Все его эмоции по привычке исчезли. Он не мог видеть сочувствия в ее глазах. — Мне не о чем жалеть. Посмотри на все, что у меня есть, это принадлежит только мне. Этого всего я добился сам.

— Да, ты удивительный, — прошептала она. — Но ты не впускаешь людей в свою душу.

— Зачем мне это нужно? — Он повернулся, чтобы проверить, спит ли собака.

И все же он знал, что должен измениться, — его собственный ребенок поменял правила игры. Но это случилось слишком рано. Он не был уверен, сможет ли подарить ребенку достаточно любви и душевной теплоты. Слава богу, у ребенка есть Этти.

Он старался быть спокойным, дышать, думать. Но его сердце билось, а легкие болели. Его грудь все еще была напряжена.

Леон застыл на месте, и Этти показалось, что он не дышит. Но когда она приблизилась, то заметила, что он дрожит от напряжения. Она почувствовала, как сильно он старался загнать свои эмоции внутрь и оставаться холодным и беспристрастным внешне. Она понятия не имела, как он страдал. Он так долго и успешно скрывал это.

Пускай у нее не было отца, но у нее была мать, которая любила ее и которая как могла стремилась дать ей самое лучшее. И у нее была сестра.

А Леон был в полной изоляции. Его мать даже не позволила ему оставить собаку. Его отец не заступался за него. Этти стало страшно, когда она представила, как чувствовал себя маленький ребенок, к которому относились как к проекту, а не как к человеку.

Она выросла в бедности, но окруженная любовью, он вырос, купаясь в богатстве, но в эмоциональной изоляции. Неудивительно, что почти всегда он был сдержанным и недоверчивым. Да, родительское воспитание не оставило на его теле шрамы, но в душе у него были незаживающие язвы. Пять минут под холодным потоком воды должны были казаться вечностью. Два часа в темном шкафу для маленького мальчика, должно быть, были настоящим адом.

— Леон!

— Нет.

Она знала, что он отдаляется, чтобы успокоиться, восстановить свой внутренний баланс и вновь воздвигнуть пуленепробиваемые стены вокруг себя. Не физически, но эмоционально он покидал пространство. Она не могла этого допустить.

— Не думай, что мое отношение к тебе изменится только потому, что ты рассказал мне о своем детстве, — сказала она, пытаясь достучаться до его сердца. — Мы просто узнаем друг друга ближе, вот и все. Это помогает укрепить доверие.

— Разве дела не говорят громче, чем слова, Этти? — произнес он хриплым, напряженным голосом. — Ты уже не можешь мне доверять? Я не твой отец или твой бывший. Я не оставил и не оставлю тебя.

— Леон!

— Я предал тебя?

— Нет. — Она подошла ближе. — Но я хочу жить с тобой, а не существовать рядом с тобой.

Она поняла его намерение: никакой близости, кроме физической.

— Смотри, — он откашлялся, — ты будешь прекрасной матерью, Этти. Я знаю, что ты позаботишься об этом ребенке так, как я никогда не смогу о нем позаботиться. Но я могу делать только то, что умею делать. Например, я хорошо справляюсь с душевными кризисами.

Да. Потому что вся его жизнь была кризисом. Он был заперт в воображаемом шкафу, один, в борьбе за выживание, за победу, за свободу. Когда он последний раз находил время, чтобы просто жить, чтобы просто дышать? Когда он позволял кому‑то еще брать на себя хоть немного своего бремени?

— Ты должен все контролировать, потому что у тебя никогда не было никого, на кого бы ты мог рассчитывать. — Она положила руку ему на грудь.

Он не ответил. Он никому не доверял. Она не обвиняла его. У нее были собственные проблемы с доверием. Но может быть, со временем он сможет научиться доверять ей? Может быть, в конце концов, они могли бы стать настоящей парой?

— Разве ты не можешь перестать контролировать меня? — тихо спросила Этти, медленно скользя рукой по его груди. — Только один раз?

Она почувствовала, как его мышцы напряглись от ее прикосновения, увидела вспышку осознания в его глазах.

— Ты все еще чувствуешь себя неуверенно из‑за своего сексуального опыта? — резко спросил он.

Нет, дело было не в ней. Но язык плотской любви был тем языком, который он понимал, и это могло стать их отправной точкой.

— Разве ты не понимаешь, что ты делаешь со мной? — спросил Леон, когда ее рука добралась до его пояса и начала расстегивать пряжку.

Она покачала головой. Это было то, чего она хотела больше всего, — увидеть его. Чтобы узнать его.

— Дай мне посмотреть. — Она подняла подбородок и, набравшись храбрости, начала расстегивать пуговицы его рубашки. — Позволь мне сделать это.

Он не остановил ее. Но и не помог. Он стоял, как пылающая от вожделения статуя, — от него исходило напряжение, когда она распахнула его рубашку, чтобы могла видеть и касаться его пылающей кожи.

— Просто разреши мне, — прошептала Этти.

Она потянулась на цыпочках и поцеловала