половина остается на согнитие во вред мне, монарху и отечеству. Я расплачиваюсь кое-как с моими кредиторами, насилу мне остается на год хлеб насущный, и, отведав лет десять сего торгу, скапливаю кой-как тысяч пять в карман, наскучиваю беспрестанным сим шишиморством и, бросив сей торг, уезжаю в малый городишко, делаюсь сумарем (мелким торговцем) и на бедных щах за труды мои проживаю остаток моей жизни. А лихоимственные бракеры, нажившись от моих убытков, в великолепных домах утопают в роскоши. Ни в котором торге так не приметно воровство бракарство, как лесном, и не так вредно, ибо вред из других торгов относится только на частных людей, а этот относится и на государство, потому чтоб бракерю сорвать за лес хороший гостинец с десять тысяч бревен, то надобно, чтобы половина за бесполезное была брошена».

Этой песне уже на днях, так сказать, исполнится столетие, а между тем даже не чуткое ухо слышит и сегодня резкие и однотонные звуки того же мотива. Он наскучил своей раздражительностью, измучил чувствительные сердца и озлобил умы, а все-таки по-прежнему ноет и плачет, умоляет взглянуть на содеянное, чтобы проверить сказанное. «Одна гавань, — говорит дальше любознательный, честный автор, живо сочувствующий бодрому и трудолюбивому северному люду, — одна гавань (в Онеге же), складенная сажен на сто плотно из обракованных брусьев поперек на Кий-острове, близ г. Онеги, доказывает сие. Ибо я скажу мало, ежели футовых брусьев квадратных в одном сем месте погублено сто тысяч, где бы все то можно сделать из камня, ибо в весь остров, версты на четыре простирающийся, ни что как камень». Делая роскошные пристани из дорогого товара, иностранцы сумели многоводную реку, хотя и порожистую, сделать еще более порожистой и совершенно не судоходной, не доступной со стороны моря: они засоряют рейд до сих пор балластом. Ко всему этому надо присоединить, главным образом, то существенное обстоятельство, что, как здесь, так и в Архангельске, иностранцы всеми происками, «шишиморством» вытеснили с рынков русских людей, а более стойких смирили до совершенного подобия чужеземцам, в смысле людей, чуждых нашим отечественным интересам. Имя истребителя северных лесов Вильяма Гома имеет право на историческую память. О приказчике Гома (Нимане) тот же Челищев пишет: «Нигде и никогда не было выдумано вреднее, для истребления леса заведения, как в Онежской лесной конторе, и способнее к тому не бывало человека, как сей нерадивый Ниман, природой швед, по званию купец, по должности директор, а по промыслу разоритель... Содрогнуться должно, — пишет Челищев, — увидев сколько сей зловредный бродяга в пятнадцать лет начудодеял. Но опустим занавес на государственную сию болячку, по пословице «Знай сверчок свой колчок... Господам британцам пришла охота за бесценную плату разорять наши леса на свои флоты». Они и достигли своей цели. Академик Озерецковский в 1791 г. нашел в Каргополе (при озере Лаче, из которого берет начало р. Онега) леса, которые росли на улицах этого города. Теперь ближе ста верст нельзя услыхать меланхолического ропота этих лесов, а кругом самого города, по присловью, негде лучинки взять в зубах поковырять.

Все обыватели города Онеги заняты работами на этих заводах, живя там пять суток в неделю: на шестые приходят в контору, получают расчет и в воскресенье, почти с самого утра, на улицах слышатся песни, бродят подгулявшие горожане. Песни эти не смолкают на ночь, тянутся потом и во весь следующий день — понедельник, который известен и там под именем маленького воскресенья. По общим слухам и по наглядным приметам, трудно найти в другом каком-либо городе такого долгого, бестолкового загула, как в Онеге. Вот почему дома безобразно покривились набок, деревянные мостки погнили и обвалились, улицы заросли травой, три городских кабака новенькие, каменная церковь недостроена, деревянная, кладбищенская, полуразрушилась. Весь заработок онежане успевают пропить в эти два загульные дня (иные, более ретивые, начинают еще с вечера субботы), если толковая, храбрая и сильная жена не успеет отобрать у расходившегося мужа небольшие остатки, которые пойдут потом на недельное пропитание голодной, полунагой семьи. Можно положительно сказать, что только в женском населении, отличающемся крепким, здоровым и красивым телосложением, сохранился новгородский тип. Ему, даже до сих пор, не изменяет и внешний наряд женщин, особенно праздничный.

До сих еще пор одевались они, если не нарядно, то пестро и пышно, хотя по большей части в платье, переходящее из поколения в поколение по наследству. Штофные сарафаны из алой, голубой или зеленой материи, а часто из золотной (или золотой парчи), топырятся и шуршат. На головах у девушек надеты шелковые платки, у женщин — низкие шапочки с золотым начельником или широким позументом. У богатых девушек по праздникам — кокошники, называемые повязками и имеющие форму усеченного конуса, или павловского кивера, украшены огромным начельником, широким позументом, принизанным жемчугом ряда в три-четыре. Сзади, по косе, пускалась алая лента ниже пояса. У всех блюдется старый обычай: при всякой встрече кланяться и приветствовать друг друга добрым пожеланием и приветом вроде следующего:

— Почти праздник-от!

— Твои гости!

Каждую субботу и накануне всех больших праздников моют полы, подоконницы, лестницы и даже самые стены изб. Изба, по-старинному еще, делится на три части: шолнуш, или кухню, заменяющую также спальню, собственно избу — столовую комнату, и горенку, которая ставится за поветью или сараем, пристраиваемым прямо к избе, и которая, по обыкновению, строится без печи и украшается картинами, зеркалами, чашками, самоваром, завозимыми сюда торгованами, временно приезжающими из Каргополя, и офенями — бродячими вязниковцами. Точно также до сих еще пор, чаще, чем где-либо в других местах, слышится здесь старина, древнее сказание и новгородская песня, которые можно услышать и у тех же девушек — по зимам на поседках. Последние также исстари свято блюдутся здесь, хотя в то же время и значительно ослабели или совершенно прекратились во всех других местах архангельского края.

Если, с одной стороны, лесопильные заводы отвлекли все внимание горожан от родного крова, устремив деятельность их на трудные ломовые работы, то, с другой стороны, город Онега замечателен тем, что в нем нет ни кузнецов, ни столяров, ни слесарей; есть только плотники (да и то в чужих руках). По той же самой причине здесь и рыбная ловля незначительна и вся легко справляется женским населением города. Девушки и женщины осматривают и обирают и миноговые мережи, и камбальи уды, и запускают семужьи неводы и поплавки. Потому же и собственно городской торговли решительно не существует: вся она находится в руках онежской лесной компании. По ее милости (отчасти), по причине враждебных