Шрифт:
Закладка:
— А то рассказывали сорочане (из деревни Сороки на Кемском берегу), что к ним в сельдяную сеть белуга-то зашла. Стали, слышь, осматривать ее, потащили, да что, мол, туго подается али, мол, рыбы поленницу навалило! Думаем-де, говорят, мы этак-то, тащим, знай. Вытащили, глядим: дураково поле — белуга-зверь. Разрезали: двадцать пудов сала выняли. Рыбу-то она в сети всю, слышь, пожрала, а сама самое в руки врага таки-выдала. Худо вот, начальник, когда на заметке замотает тебе зверь один ряд сети, особо при самом начале: тогда всех товарищев до единого выпустит. Оттого вот мы при поворотах-то давеча и орали крепко, себя не помня, потому знаем, что выпустил ты зверей в море — вдогонку за ними ни на каком ты карбасе не поспеешь, хоть будь тебе самая красивая беть (полный бейдевинд). Это уж мы знаем доподлинно: лют зверь на воде, круто берет!..
— Так вот, твоя милость, какие дела бывают, — сказал он как бы в заключение, и снова принялся за работу.
Дальнейший уход за зверем состоит в том, что сало его вытапливается немедленно по улове на салотопенных заводах. Это не иное что, как простые ямы, вырытые за селениями на берегу реки или того же моря. Яма салотопенная, по обыкновению, обкладывается простыми камнями и кое-как наскоро обмазывается глиной. Тут же подле, по сторонам ямы, вкапывают два столба с шестом или стягом, на который и вешают котел с салом. Снизу разводят огонь. Перетопленное сало сливают в обрезы (кадки, сделанные из бочек, перерубленных пополам, на два обреза). В этих обрезах сало стоит и отстаивается двое суток. Верхний отстой переливают в бочки через решето и пускают в продажу под именем сала 1 сорта. Нижний отстой или гущу, называемую бардой, перетапливают еще раз, и таким образом получают 2-й сорт сала, цветом несколько темнее первого. Слитое в обрезы с двумя днами сало этого сорта иногда дает новый отстой — 3-й сорт, называемый мазью и идущий для домашнего употребления, например, для смазки сапогов — бахил и проч. Сало звериное обыкновенно (перед тем как топить его на огне) стружат, т. е. режут на мелкие куски особым орудием, имеющим форму серпа, для того чтобы сало легче таяло. Сложенное в обрезы и умятое тут деревянным пестом для устоя, сало белужье, нерпичье, лысуновое и моржовое иногда тает от действия летнего солнца и тогда получается лучший сорт, более ценный в продаже и известный под именем сыротока. Харавины, т. е. шкуры, обыкновенно сушат на земле, распяливая на палочках, в которых для скорости дела намечают скважины. Чтобы очистить шкуры эти от шерсти, их обыкновенно распяливают на деревянных рамках и в этом виде опускают в воду недели на две и больше. Для этой цели предпочитают опускать рамки на самое быстрое место реки или моря. Все припасы и орудия складываются в сараи, которые таким образом дополняют общий вид всех салотопенных поморских заводов. В этих же сараях хранится и звериное сало: и в бочках, и в обрезах. Морж дает этого сала средним числом от 10 до 15 пудов, заяц морской от 5 до 9, лысуны и утельги от 5—10, бельки от 1/2 до 2 пудов, нерпа (самая большая) 3 пуда; белуга, как выше сказано, дает от 15 до 20 пудов, стало быть, больше всех морских зверей, выключая кита. Сала ворванного со всех морских промыслов по Белому морю и Новой Земле привозилось в последние годы до 60 000 пудов; отправлялось оно более в Германию и Голландию (от 30 000 до 40 000 пудов). Во время монополии графа Шувалова отпуск этот был несравненно значительнее.
В тот же день вечером я оставил своих промышленников за счастливой добычей, а сам отправился дальше, по направлению к городу Онеге. Целые сутки ехал я до той поры, когда мне опять удалось ступить на твердую землю и сесть, хоть и в тряскую, но привычную, сыздетства знакомую телегу. Заснул я в ней крепко и сладко и проснулся разбуженный ямщиком, который, слышу, рапортует, что приехали-де.
— Куда?
— В село Тамицу, 35 верст до Онеги осталось. А у меня, ваше благородье, дорогой-то лошадки было побесились. Ты не слыхал, чай?
— Отчего же?
— А Бог их ведает: коров, может, повидали. Вишь, с моря-то туману навалило: темно стало, ничего не видать. А море-то верст, надо быть, двенадцать отседова...
Ямщик замолчал. Слышался взрывистый звон почтового колокольчика, который, вероятно, раскачала отряхнувшаяся лошадь, и шум порогов, несущийся прямо с реки. Ямщик опять подошел к телеге с писарем, явившимся за подорожной.
— Чай, в реку-то семга заходит; хорошо ей тут: она любит пороги.
— Где семге!..
Ямщик расхохотался. Даже писарь не мог удержаться от улыбки.
— Думаешь ты, река-то и невесть какая? — вопросительно объяснил ямщик. — Мелкая ведь река-то, курице по холку, и все тут. Кумжа вот разве зайдет?
Ямщик обратился к писарю.
— Заходит! — отвечал тот грубо заспанным голосом и взял подорожную для прописки в избу.
Ямщик продолжал:
— Здешний народ все больше в Питер ходит на лесные дворы. Так вот и пойдет тебе со всей Онеги, знай это!..
Слышу, опять раздается приятный на этот раз звон нового колокольчика; выезжает новая телега, набитая доверху сеном, с новым ямщиком на козлах и в шапке с медным гербом на лбу. Валюсь я и в это сено и на нем также приятно и сладко засыпаю и просыпаюсь на другой день в виду Онеги, освещенной ярким солнцем, пробившим и испарившим весь ночной туман прибрежьев.
Едва ли особенно лучше было в том, что солнце осветило Онегу: плачевно глядела она из-за ярового поля черными, гнилыми домами. Правда, что белелась на горе каменная церковь, но церковь эта оказалась недостроенной; правда, белелось еще каменное здание, но и оно оказалось неизменным казенным казначейством с неизбежными, сильно захватанными дверями, с грубыми заспанными полупьяными сторожами-солдатами. Единственная улица города, по которой можно еще ездить на лошадях (все другие, три или четыре, заросли травой и затянулись кочками, представляя вид недавно высушенного болота), была когда-то выстлана досками, но теперь представляла ужасный вид гнили, с трудом преодолимый путь к цели, которой, на этот раз служила отводная квартира. Но и к ней можно, не обинуясь, отнести
