С книгой Юрия Анненкова «Дневник моих встреч» дело было тоже плохо — она ходила по рукам довольно давно, среди других брал ее у меня и Зубахин. Это были чисто автобиографические заметки художника Анненкова о писателях, художниках и государственных деятелях начала века — в том числе о Ленине и Троцком, чьи портреты он писал.

Анненков издал книгу, уже находясь в эмиграции. Там он мог позволить себе пару — или, вернее, пару десятков — нелестных замечаний об этих персонажах. Среди прочего Анненков свидетельствовал, что мозг Ленина, который был извлечен и заспиртован после смерти, имел атрофированную правую половину — «размером с грецкий орех». Суд точно определил бы это как «клевету» — хотя сомневаюсь, что банку с ленинскими мозгами представили бы на суд в качестве доказательства.

«Вестник РХД» издавался в Париже деятелями еще первой, послереволюционной, эмиграции. По преимуществу там печатались материалы, продолжавшие философскую и политическую полемику начала века типа «Был ли Достоевский антисемитом?» Однако в том же старом номере была и статья Солженицына, и очерк о суде над литератором Габриэлем Суперфином. Все это был чистый криминал.

Манифеста чехословацких диссидентов «Хартия-77» у меня не было. Записал его с радио и печатал с магнитной ленты я, но на чужой машинке. Магнитофонную пленку сразу же затер, и текст на обыске не изъяли. Появление «Хартии-77» в обвинении говорило о том, что обыск прошел не только у меня дома — ее взяли у кого-то другого. Догадка оказалась верной: 28 ноября обыски прошли по Самаре еще в пяти домах.

Все обвинения вместе в 1979 году звучали страшновато. Будущее выглядело теперь столь же мрачным, как полоски неба, быстро темневшие за зонтом. Пока я был на допросе, Чернова забрали из камеры. Беляков объяснил, что того отправили назад в СИЗО — в вечернее время как раз приходил воронок, который забирал из КПЗ свой живой груз.

КПЗ было странным местом. Там находились люди, чьи траектории двигались в разном направлении, совпадая надолго, либо на краткое время только пересекаясь. Сюда привозили уже осужденных — вроде малолеток с Рождественской зоны. Сюда же из следственного изолятора — «с тюрьмы» — воронки доставляли подследственных для допросов. СИЗО находился далеко на окраине, так что следователи, чтобы не тратить полдня на поездки, вызывали своих «клиентов» в КПЗ.

Большинство, как и я, были подозреваемыми — которые за несколько дней переходили с этого статуса в статус обвиняемого и отправлялись «на тюрьму». И одновременно здесь же сидели подозреваемые, которые еще имели шанс вернуться на свободу.

Для них КПЗ было своего рода аналогом чистилища католической церкви. Помучившись несколько дней в холоде на голых досках, они отправлялись домой.

Беляков жил в Чапаевске, под Самарой, и рассказал, как за год до того было раскрыто ограбление аптеки в городе. Милиция просто посадила всех известных ей наркоманов в КПЗ. В обмен на показания предлагали укол — шприц лежал тут же, на столе. На первый день все молчали, на второй начались ломки, на третий кто-то грабителей неизбежно сдал. Этот метод, описанный афоризмом: «Как легче всего поймать льва? Поймать десять и девять выпустить», — помогал раскрыть много преступлений. Если в районе грабили магазин, то на другой день в КПЗ свозили всех, кто ранее был судим за кражу, грабеж или разбой, а заодно и скупщиков краденого — барыг. Кто-то из них наверняка либо сам был виновен, либо что-то знал.

Найдя виновного, прочих за ненадобностью отпускали. Что и было их счастьем, взлетом из Чистилища в Рай.

Оставшиеся же внизу опускались еще ниже.

КПЗ имели еще одну функцию, которая никак не была прописана в уголовно-процессуальном кодексе, — они служили камерой пыток. Сюда привозили для выбивания показаний. В СИЗО ради показаний никого не били — для этого там было достаточно своих поводов, — и следователи поручали эту работу ментам в КПЗ. Последние же представляли собой странную породу существ, которая рассматривала возможность безнаказанно причинять страдание другим живым существам как некий дополнительный бонус в своей работе. Так что пинки и ключ под ребра были всего лишь профессиональным рефлексом и «ничего личного».

В КПЗ просто били, а чтобы не оставлять синяков, били в боксерских перчатках, били валенком, куда был засунут кирпич (сейчас для тех же целей используют пластиковую бутылку, наполненную водой). Подвешивали за руки на наручниках, кому не повезло — того подвешивали вниз головой. Не слышал это про самарское КПЗ, но другой пандемичной по КПЗ пыткой был «слоник». На голову жертвы надевался противогаз, клапан его закрывался. Когда человек терял сознание от удушья, его окатывали водой и продолжали пытать дальше.

Все это рассказал Беляков, обитавший тут уже не в первый раз. Сам он был, похоже, барыгой и сейчас сидел по поводу какой-то квартирной кражи. Человек он был скользкий, что-то все время не договаривал, еще в первый день я стал подозревать его в том, что он подсажен ко мне не случайно. Вообще редко, когда политзаключенный был в камере, где хотя бы один из сокамерников не был наседкой. Сидевшие ранее диссиденты этому меня уже надоумили.

Подозрения укрепились, когда Беляков сообщил, что ожидает если не завтра, то послезавтра оказаться на воле. Его 72 часа, в течение которых, по закону, подозреваемому должно быть предъявлено обвинение, давно прошли, шли уже пятые сутки. Рассчитывая на скорое освобождение, Беляков предложил мне написать письмо на волю и клялся его передать.

Вообще эта схема «внутрикамерной разработки» была очень распространенной. Ее применяли в отношении как политических преступников, так и уголовных. Попавший впервые арестант был доверчивым и оттого становился легким объектом манипуляций. Наседка предлагал передать письмо родственникам или подельникам — оно неизбежно оказывалось в деле.

Все это было известно, но я и не собирался писать ничего инкриминирующего. Поэтому, взвесив, решил, что коли мне уже ничего не грозит, то можно попытать удачи.

Решить было нелегко, осуществить задуманное — еще сложнее. В камере не было ни бумаги — если не считать мелких клочков газеты, которые выдавали на гигиенические нужды, — ни карандаша, ни ручки. Я обшарил все щели в нарах между досок, но ничего не нашел. В этом смысле камера была стерильна.

Все же решение нашлось. Вместо бумаги взял матовую и проклеенную с внутренней стороны бумагой фольгу от пустой пачки сигарет. С инструментом для письма было сложнее. Я пошел китайским путем, слегка упростив его. Китайцы мешали сажу для чернил с маслом. Я поджигал спичку, гасил ее и писал свежим углем, пока писалось, потом снова зажигал — и так исписал углем весь клочок бумаги. Изобретение мне понравилось, и я был им горд больше, чем экзаменом по той же древней истории. Действительно, в каком-то смысле я заново изобрел письменность.

Истратив полкоробка спичек, я написал заявление по поводу ареста, довольно пафосное, — что отражало мое паническое состояние. Однако в нем все же был и месседж — что показаний я не даю. Это было важно, ибо на следствии Иновлоцкий обязательно будет лгать свидетелям, будто бы я уже даю показания и во всем сознался.