— Руки на стену, развел ноги! — скомандовал дежурный мент и занялся обыском. В его движениях был заметен рутинный автоматизм, что не удивляло. Через руки дежурного КПЗ за смену проходили несколько десятков человек, которых надо было обыскать, оформить и отправить по камерам. Но это была полиция, так что и без обязательной дозы насилия не обошлось. Глянув в деле на номер статьи УК, мент скривился:

— Антисоветчик, — и, снимая отпечатки пальцев, принялся выворачивать их так, что захрустели суставы. Посмотрев еще раз на титульный лист дела, спросил:

— Сахарова знал?

— Нет.

— Ав одном доме с ним жил…

Оказалось, мент имел в виду не академика, а футболиста «Крыльев Советов» Сахарова, который действительно жил в нашем доме. Его я тоже не знал, чем опустил себя в глазах мента еще больше.

Одной из «привилегий» диссидентов в столицах было то, что сразу после ареста их отправляли в следственный изолятор. В провинции после ареста диссидент оказывался в КПЗ. «Камеры предварительного заключения» незадолго до моего ареста переименовали в ИВС — «Изолятор временного содержания» — в живом языке название не прижилось, и до сего дня эти учреждения по старинке именуются «КПЗ».

Пребыванию в КПЗ чекисты явно придавали «педагогический» смысл. Действительно, пусть следственные изоляторы и не тянули на пятизвездочные отели, но КПЗ были просто мерзкими задворками ГУЛАГа. В них царили грязь, холод, теснота, ну и для полной экзотики обитала разнообразная фауна — крысы, тараканы, клопы, вши.

Как заметил Герцен в середине XIX века, в России полицейское начальство как будто специально принимает меры, чтобы арестанты не могли держать себя в чистоте. В конце века двадцатого все это оставалось верным. Арестантов не водили в баню, не давали постельных принадлежностей, полотенец, да и мыла тоже там не было. В КПЗ башкирского города Салавата арестантов только тогда сводили в баню, когда вши уже начали ползать по лбам. После бани вернули по камерам вместе со свежевымытыми вшами — расчески у арестантов отобрали при обыске.

Об этом вспоминал рижанин Георгий Мейтин. Он не был политическим диссидентом, но носил длинные волосы и путешествовал автостопом. Этого было достаточно, чтобы милиция разнообразила его путешествия еще и долгими остановками в КПЗ разных городов СССР.

В КПЗ Старой Руссы, где Мейтин оказался жарким летом, «после обеда и особенно вечером становилось нечем дышать. Четверо курили, и в камере было сыро, душно и потно, из угла [от параши. — В. Д.] шла вонь. Все это смешивалось в камере и не выветривалось. Это ужасно, но когда нас утром и вечером выводили «на оправку», то в зловонии туалета нам дышалось легче, чем в нашей камере»[26].

КПЗ курортного Сочи были далеко не курорт. «КПЗ — каморка метров на десять, в которой валялись на голом полу семь — восемь человек, одетые, вповалку. Теснота иной раз была такая, что невозможно было вытянуть ноги». В таких условиях православный писатель Анатолий Краснов-Левитин пробыл дважды по восемнадцать дней[27].

Ссыльной Ларисе Богораз пришлось всего три дня пробыть в КПЗ поселка Верхняя Чуна Иркутской области, но эти дни она запомнила на всю жизнь. В Новый год и самые сибирские морозы там не работало отопление. Менты грелись, поставив себе плитку, в камере же «оконце над нарами заросло льдом сантиметров в тридцать толщиной, а от батарей центрального отопления исходит прямо-таки арктическая стужа[28]».

Самарское КПЗ, стоящее и ныне, тогда было еще совсем новеньким. Там водилась относительная чистота, но полутьма и холод сразу пригибали новичка и заставляли его понять, что мир изменился. Отныне темнота и холод будут постоянными декорациями пьесы его жизни.

После снятия отпечатков дежурный передал меня толстому коридорному менту. Тот повел на третий этаж, по пути успев пару раз ткнуть меня под ребра длинным стальным ключом.

— Антисоветчик, бля. Я покажу тебе, бля, как шпионить, — с отдышкой сипел мент. Я не спорил.

Дверь за спиной захлопнулась с грохотом, от которого, казалось, должны были рухнуть не только стены камеры, но и все здание вообще. Сильный толчок мента кинул меня на середину камеры. Тут я и остановился, пытаясь осмотреться.

Первое, что увидел, было ничего. Темнота.

Когда глаза привыкли, проявились очертания двухэтажных нар с обеих сторон. Добротных, сделанных из толстых досок, на прочной раме из стальных уголков. Это было то, что на тюремном жаргоне называлось шконками. Сразу слева от двери был унитаз, вернее, бетонное солдатское очко с краном над ним. На внешней стене камеры висел фанерный ящик с отверстиями, внутри него была скрыта батарея отопления, выше — темный проем зарешеченного окна. По стенам расплывались тусклые пятна — все освещение камеры шло от неяркой лампочки над дверью, светившей кое-как сквозь мелкую металлическую сетку. Пахло цементом, штукатуркой, протекающей где-то канализацией.

С нижних нар показались две заспанные головы в шапках. Спросили, за что попал, узнав, что политический, один из соседей — высокий пожилой мужик в светлом пальто и легкомысленном летнем костюме — предложил сигарету.

— У нас много политических было в Тайшете, — сообщил он и тут же принялся рассказывать что-то о сибирских лагерях, где сидел при Сталине.

Сокамерники показали себя политически более развитыми, чем мент, не понимавший разницы между политзаключенным и шпионом.