Броневик остановился в 20 шагах от меня, из него шел дым и пар, видимо, радиатор был пробит, мотор кипел и чадил. На боковой стороне я прочел надпись красными буквами: «Товарищ Артем». Дверцы открылись, и озверевшие физиономии матросов высовывались, осматриваясь кругом, ища выхода с площади.

Меня внезапно осенила мысль: выход с площади был, матросы его только не знали! Я должен что-то сделать, чтобы броневик не ушел. Узкий кривой переулок шел с площади между домами к каменной лестнице, которая шла к вокзалу. Лестница была широкая и очень пологая, каждая ступенька фута три, и броневик мог легко по ней спуститься.

Броневик с грохотом помчался дальше. Перебегая от подъезда к подъезду, я добрался до переулка. На нем ни души. Вот и моя цель — задний двор пожарной команды. Тяжелые железные решетчатые ворота были заперты, во дворе, в нескольких саженях от ворот, стояла огромная пожарная телега; отодвинув засов, я распахнул ворота на улицу, они были сделаны так, что открывались и вовнутрь, и на улицу. Открытые ворота почти преградили проход по переулку. Подбежав к телеге, я пытался вытолкнуть ее на улицу, но сдвинуть тяжелую телегу с места оказалось мне не под силу: как я ни старался раскачивать ее, она двигалась в обратную сторону — двор имел скат от ворот. На пожарном дворе ни души, да и вряд ли кто-либо помог бы мне!

Пулеметная стрельба усиливалась, и я услышал шум мотора броневика, нашедшего, наконец, переулок. Выглядываю из-за стены и вижу, что броневик остановился, издали увидев преграждавшую путь решетку, и начал пятиться назад. Они не заметили, что это были только распахнутые ворота!

Я снова пробрался на площадь. Дымящийся броневик стоял у сбитого фонаря, дверцы распахнуты, убитый матрос лежал в нескольких шагах. Остальные, видимо, бежали. С горечью смотрел я на Георгиевскую ленту бескозырки, лежавшей на земле, в крови. Невольно я поднял ее. Золотыми буквами надпись: «Черноморский флотский экипаж». Какая жестокая несправедливость! Гордость России, покрывший себя неувядаемой славой Черноморский флот, а матрос этого флота был самым лютым врагом России и меня! Сняв ленту с бескозырки, я сунул ее в карман. На Московской все еще шел бой с засевшими большевиками. Решив, что город уже взят добровольцами, я быстро, почти бегом бросился к Губисполкому, который находился на Епархиальной, 29, улице, параллельной Сумской, главной улице города.

Около театра шел бой, и я попал в перекрестный огонь, мне пришлось спасаться в каком-то не то ящике, не то собачьей конуре. Разгоряченный, я не замечал, что улицы пусты и шум боя затихает. Добежав до огромного здания Губисполкома, я нашел его покинутым: разбросанная мебель, масса порванной в клочки бумаги.

Бросился к подвалам Чека. Кругом трупы, кровь и стоны! Всех заключенных большевики пристрелили, некоторые из них еще живы.

Как сумасшедший я выскочил из этого ада и бросился бежать к Сумской.

У ворот каменного особняка стояла пара часовых-кубанцев в бурках. Обрадованный, я подбежал к ним и торопливо спросил, где их командир. Они указали на дом. Вот, думаю, орлы наши кубанцы уже захватили эту часть города и устроились в богатом особняке. По широкой лестнице я вбежал на террасу, у дверей меня встретил огромного роста кубанец, очевидно офицер, в бурке. На мой вопрос, он ли командир, отвечает утвердительно. Торопясь, объясняю ему, что в квартале отсюда, в здании Губисполкома, большевики перебили всех заключенных, многие из них еще живы, но истекают кровью, нужно немедленно послать доктора и санитаров, некоторых еще можно спасти.

Кубанец ничего не отвечает и смотрит на меня подозрительно. Я в одежде мастерового, на фуражке у меня клочок белой бумаги.

— А кто вы такой?

— Я корниловец, разведчик штаба главнокомандующего.

Вижу, что кубанец чем-то озабочен и оглядывается в комнату, откуда он вышел. Невольно и я, следуя его взгляду, смотрю в комнату. С яркого солнечного дня я смотрю в темную комнату и неясно вижу большой длинный стол и сидящих за ним военных; некоторые из них встают.

Кубанец смотрит на меня и громко спрашивает:

— Вы знаете, кто я?

— Нет, — отвечаю и думаю: «Видимо, один из новоиспеченных кубанских генералов, и сейчас здесь происходит какое-то важное заседание».

Снова он спрашивает:

— А вы знаете, кто я? — и с этими словами раздвигает полы бурки, и на груди его алеет красная звезда. — Я командир советского Южного Стрелкового полка!..

Если бы подо мной разверзлась земля, я был бы менее поражен. В течение следующих нескольких секунд у меня в голове промелькнуло столько мыслей, что единственный раз в жизни я был готов умереть от стыда за себя. Как глупо попался! И в последнюю минуту!

Как я не сообразил, почему кубанцы в бурках в летний жаркий день? Погон-то я не видел! Считая, что бой на Павловской площади кончен, я решил, что город уже взят добровольцами. Я чувствую себя ошалелым.

Кубанец вталкивает меня в дом. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я вижу красных командиров, поднимающихся с мест, отстегивающих кобуры и направляющихся ко мне.

Сознание, что мне осталось жить несколько минут, не мешало мне наблюдать за каждым движением моих врагов, инстинктивно я прижался спиной к стене, страшась удара сзади. Мысли работали ускоренно, я уже пришел в себя и только рассчитывал, как я смогу ударить ногой в место ниже живота моего убийцу.

Вижу, что нашлись другие командиры, которые удерживают особенно ретивых, держат их за руки и не дают им возможности тут же прикончить меня. Ага, думаю, очевидно, они хотят меня допросить, а потом выведут во двор.

Кубанец что-то говорит, в комнате среди военных происходит еще большее смятение. Так же как и я, кубанец наблюдает за происходящим в комнате, подходит ко мне ближе; мне стоило большого усилия не ударить его, но он не проявляет никакого намерения убить меня.

Убедившись, что казнь на время отсрочена, я опять сосредоточиваю свое внимание на кубанце.

— Так вы говорите,