И так хочется долго жить. Но мать ничего не говорит.

«Ну, давай: за маму, за папу». Да хоть за кого, брось хоть что-нибудь.

Важно перебирает спицами, и, судя по конструкции вязки, скоро у Гриши появится новый свитер.

– Ходили в зоопарк?

Мать кивает.

– Понравилось?

Она изображает все-таки счет петель, а я разглядываю жижу супа и не знаю, что делать. Сегодня лучше не говорить. Глотаю ложку за ложкой и все норовлю ударить о край тарелки до булькающего звона – мать раздражает этот звук. Специально крошу хлеб в тарелку, чтобы бульон пропитал мякоть, смягчилась зачерствелая корочка.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Мою посуду. Вода жужжит, шумит и жалобно посвистывает кран. Стонет и стонет, надо бы собраться и починить, что ли.

– Спокойной ночи, – говорю, дожидаясь прощального ответа.

Мать все молчит, сосредоточившись на свитере. А потом заявляет:

– Гришу нужно отдать в садик.

– Зачем? – н е понимаю.

Матушка оставляет спицы. Смотрит на меня в упор, и я, как школьник, отвожу взгляд, будто нашкодил в классе, завалил четверть и пытаюсь теперь как-то оправдаться.

– А затем, дорогой мой сынок, что детям нужно ходить в сад. Особенно если у этих детей нет нормальных родителей.

Она ждет, когда стану выкручиваться, убеждая, что отец я нормальный, просто сегодня опять случилась тревога, и вообще – надо понимать, что я не работаю, а служу, а интересы государства выше интересов семьи. По крайней мере, так считает руководство.

Но оправдываться не собираюсь, потому что мать права.

– Ему в садике будет лучше.

– Даже если так, надо спросить Гришу.

– Надо спросить Гришу? Ты послушай себя, сыночек, ты себя послушай. А лучше самого себя спроси, как ты планируешь жить дальше?

– Нормально планирую.

Разговор не нравится ни мне, ни матери, но иногда приходится говорить, пока не кончатся слова и не останется ничего, кроме правды.

– Планирует он. У тебя ребенок, а ты не пойми где шляешься.

– Я работал.

– Работал он, рассказывай, ага. Давно ли у вас опять начались пьянки на работе?

– Могу же расслабиться.

– Не можешь! – топает ногой. – Не мо-жешь! – шипит она, не позволяя властному голосу вырваться и разбудить Гришу. – Теперь не можешь! Теперь ты должен учиться быть отцом!

– То есть ты считаешь, что я плохой отец? – завожусь не с пол-оборота, а по праву, словно отец я самый лучший, а в тройке по математике виноват учитель.

– По-моему, ты сам знаешь, – добивает мать.

Судорожно хватается за тряпку и начинает протирать стол, смахивает пыль с покошенных дверок навесных шкафчиков, сыплет в ржавчину раковины бестолковый порошок – нам ничто не поможет, мы просто должны замолчать.

– Разумеется, – соглашаюсь, – все знаю. Думаешь, мне это все нравится? Думаешь, мне безразлично? Может быть, я виноват, и все такое. Может быть, из-за меня все так получилось. Но я люблю ее, понимаешь? Я ее всегда буду любить!

– Помолчи!

– Не помолчу! В жизни всякое случается, но это временные трудности. А ты устала. Мама, помоги. Мама, посиди с Гришей. Мама – одно, мама – другое. Если невмоготу, не приходи. Я сам разберусь.

Она швыряет тряпку в мусорное ведро и говорит:

– Воспитала, кого я воспитала, Господи. Кого я воспитала…

Закуриваю прямо в кухне. У меня припрятана пачка за хлебницей. Мать выключает свет, осторожно прикрывает дверь, которую давно пора смазать, потому что хрипит и скрипит и вот-вот развалится, как вся моя жизнь.

– Дурак, – добавляет она.

Курю в форточку. Зрелая ночь никак не пройдет. Все тянет и тянет смоляной тоской, и звезды на этом густом полотнище блещут совсем не к месту, почти как редкие слезы на щетинистом лице взрослого мужика.

3

Я докладываю, что в ходе ночных отработок проверялись ранее судимые, а также лица, ведущие антиобщественный образ жизни. В подтверждение сую восемь рапортов и несколько объяснений от жульбанов местного разлива.

Бумаги аккуратно подшиты белой канцелярской ниткой в четыре дырки, сквозь которые пробивают редкие осенние лучи. Преломляясь, сверлят они мясистое лицо начальника, поглаживая мохнатую опушку усов и разрешенную по статусу густую бородку.

Полковник долго вчитывается, хмурясь, почесывая переносицу – никак не разберет мой угловатый почерк. Выгнет шею, прошепчет, выдергивая знакомые слова из контекста невыдуманной истории.

Сегодня я бледный, а предвкушение от скорой прокачки вовсе желтит и зеленит, пошатываюсь, повторяя движение часового маятника, прикованного к стене.

Начальник спокоен.

– Ты – молодец. У меня к тебе вопросов нет. Но результата тоже нет, ты понимаешь?

– Товарищ полковник, я разберусь.

– Я еще раз повторяю: мне нужен результат! Результат! Мне нужен результат, – говорит он механически точно и сдержанно. – Я понятно объясняю?

– Так точн…, тарищ полков… – б урчу, сглатывая окончания, спаянные слюной трепета и страха.

– Сколько ты служишь? Скажи мне, сколько ты служишь? – повторяет, словно с первого раза бывалый опер не поймет.

– Почти десять лет.

– Почти десять лет. Очень хорошо. Так вот, послушай. Если найдешь детей, я тебя начальником розыска сделаю. Понял меня?

Я киваю.

– На самом деле, у нас есть перспектива. Мы сейчас проведем обыски. Скорее всего, кое-что узнаем. Мы доложим к вечеру.

Полковник молчит, и кажется, что сейчас, преклонившись перед заслуженным опытом и почетной выслугой, скажет: «Свободен. Занимайся».

– А где твой Гнусов?

И он тут как тут.

– Товарищ полковник! Разрешите, товарищ полковник? – уверенно бьется в косяк здоровым кулаком и, не дождавшись одобрительного кивка, вступает в разговор.

– Вот он, – хмыкает начальник.

И здесь начинается та физическая близость, о которой не принято говорить за стенами типичного отдела полиции.

Ладно, Гнусов, раздолбай и халявщик, но я же опер с десятилетним стажем, отличник боевой и служебной подготовки, и мы оба терпим невозможный, почти интимный офицерский кач.

– Вот у тебя есть дети? – кричит он Гнусову.

– Никак нет, – с непонятной гордостью и одновременной радостью отвечает Леха.

– Плохо, Гнусов! Стыдно! А у тебя?

Киваю спокойно, потому что за последние двадцать минут это единственный положительный ответ, который я мог дать руководству.

– И что ты думаешь?

– Я думаю, мы справимся.

Мы должны справиться, товарищ полковник. Мы обязательно справимся, потому что не бывает таких пропастей, откуда мы не выбрались бы с Гришей. Хотите, расскажу о сыне – мой сын вам всем покажет. Вот как полетит в космос, как помашет рукой в прямом эфире, как передаст мне привет и скажет: «Папа, папа, папа…», вот посмотрим тогда, вот тогда посмотрим.

– Только попробуйте не найти.

Получив блаженную