чтоб ему хотя бы просто сделали минет, но когда девушки начали отчаянно препираться, он решил, что минетом они не отделаются.

Поскольку Катя-Мадель еще была девственницей, как-то получалось так, что отвечает Lindurik.

Тут уже Володин представлял себе совсем смутно, как одна подруга решила взять удар на себя.

Две говорящие головы, снято «восьмерками» в духе сериала «Моя прекрасная няня» и прочей продукции студии «Амедиа».

Катя-Мадель: Прости, Lindurik, ты сама ведь понимаешь, я не могу потерять девственность с грязным хачом, в логово к которому мы попали по роковой ошибке!

Lindurik: Но ведь мне будет обидно, что я уйду отсюда гашеная на всю жизнь, а ты отделаешься легким предупреждением!

Катя-Мадель: Но ведь ты моя старшая подруга. А я — девственница! Если сейчас меня распечатает эта жестокая обезьяна, я никогда больше не смогу испытать радость от оргазма или в лучшем случае стану лесбиянкой, буду принимать наркотики на грязных хатах и нырять в пилотку мужиковатым бабищам! Так что, пожалуйста, давай ты дашь этому хачу, пострадай за нас обеих, а через пару месяцев уже встанешь на ноги, и мы замолчим всю эту историю. Я люблю тебя, ты моя лучшая подруга! По рукам, Lindurik?

Lindurik: Ладно, Катя-Мадель. Ты тоже моя лучшая подруга. Обними меня, пожалуйста, как же это будет нелегко. Но я вытащу нас отсюда.

И ей пришлось трахаться.

— И как же она жила дальше? Ходила себе спокойно в клубы? — спросил Володин, после того как секунд тридцать подумал над этой историей.

— Нет. Какое-то время не ходила. А потом снова начала ходить, что же делать, — ответила Надя.

В страшной тишине вращаются шестеренки жизни. Сейчас он с ужасом подставлял Надю на это место — пытаясь разгадать, что больнее ранит душу: представлять, как ее ебут или как напихивают за щеку?

Живот крутило.

Снова начала ходить в клубы, что же делать. Жизнь продолжается.

Девушки слишком просто ко всему относятся, в том числе и к сексу, наверное, это чувствовал Володин, и, наверное, эта мысль была лишним поленом в костре. Нужно было взять себя в руки и встать с ковра. Наде добираться минут пятьдесят до дома, значит, она будет, скорее всего, уже минут через десять или пятнадцать.

Володин прошел на кухню и поставил воду для чая. Вода закипела. Ополоснул чайник, заварил ройбуш, подождал очень долгие пять минут и налил себе чашку. Нади не было, Володин ждал стука в дверь каждую секунду. Выпил одну и вторую чашку и попробовал позвонить Наде на мобильник, хотя и понимал, что телефон Надин если уж сел окончательно, то навряд ли она его зарядила от пальца. Естественно, абонент не отвечал или был временно не доступен. Володин надел куртку, обулся и вышел в подъезд. Он начал было спускаться по лестнице, но тут же поднялся обратно и вызвал лифт, чтобы вдруг не разминуться с ней: Надя вверх всегда ездила на лифте.

Вот Володин спустился на лифте и вышел из подъезда.

Уже стемнело.

На улице было немного просторнее, пространство расширилось и не давило так сильно со всех сторон. Володин глубоко вдыхал и смотрел в сторону проспекта, откуда должна была прийти Надя, и еще смотрел вверх на кружащиеся снежинки и на черное небо на фоне. Подходил к концу еще один день новой жизни. 

Наваждение 

Ольга надула губки и сказала, исподлобья глядя на дорогу:

— Детишков родить. С ними веселее.

Она смотрелась за рулем, как слабоумная с бубликом. Одета и накрашена — настоящая соска.

— А как же всеобщий пиздец?

— Не знаю никакого пиздеца, — ответила она.

Я смотрел через стекло на улицу. Было очень холодно. Я пару дней назад прилетел в Кемерово, и у меня чуть лицо не треснуло, так было холодно. И сейчас смотрел из автомобиля на улицу, на этот обжигающий снег, заледенелые урны и тротуар и вжимался в кресло. Наверное, так холодно бывает только в открытом космосе.

— Мне кажется, что он не за горами, — сказал я рассеянно.

С Ольгой я мечтал переспать, когда мы вместе учились. У меня, помню, просто зубы сводило от желания. А она говорила: «На гуманитариев у меня не встает». Как же она меня тогда бесила своей тупостью, но как же я хотел ее.

— А твой супруг? — спросил я.

Никогда я не был гуманитарием. Точно так же не был и технарем. Я не понимаю такого деления. Людей можно разделить на мужчин и женщин, например. Но не на гуманитариев и технарей. Считала, может быть, что, если я прочел всего Джона Стейнбека, отчасти Кнута Гамсуна и еще нескольких авторов, член мой поник, не выдержав красоты литературных стилей?

— Высрал круг, — скаламбурила Ольга. — Что супруг?

— Хочет детишков?

Она глянула на меня, потом опять на дорогу.

— Вроде бы хочет, а вроде бы и нет. Скорее, да.

Мы встали на светофоре. Это было на Октябрьском проспекте. Когда-то я ходил по этим улицам, жил в этом городе, и, в общем-то, особо не задумывался, для чего все это так. Пил синьку и мечтал, чтобы счетчик телочек крутился быстрее.

Электронные часы, возвышающиеся на пустоши, — они же и градусник — напротив издательства «Кузбасс» показывали 18:50/минус 29. Люди, дома и машины — все как будто ненастоящее в сумерках. Стоит попытаться вовлечь их в беседу, ударить или просто дотронуться до них — исчезнут. Я потянул Ольгу за лицо к себе, у нас еще была пара секунд, пока не загорится зеленый. Она повернулась, в ней была какая-то нежная горечь, что ли. Или не было ничего, все это я сочинил сам, не знаю. Я поцеловал ее аккуратно, чтобы она вдруг тоже не оказалась наваждением.

— Я боюсь, что скоро ничего не будет, — сказал я.

И мы поехали дальше в сторону центра. В универе Ольга зачем-то рассказывала мне про своих ебарей, а я говорил, чтобы лучше заткнулась и дала мне. А она даже не воспринимала мои слова всерьез. И так несколько лет. В общем-то, много чего происходило в то время. Понятно, что у меня помимо разговоров с ней была какая-то жизнь. Хотя сейчас я чувствовал по-другому. Как будто кроме нас ничего в мире уже нет. Как подтверждение — за окном за время проезда от издательства до центрального бассейна я не увидел ни одного человека.

— Мне жутко, и я немного жалею, что