жалея: ей «рыться», я в жарчайшие дни сентября («бабье лето») ходил в ватном, потел, мучился, бессилен, «потому что все летнее было уже убрано», и конечно «на дно сундука».

(убираясь с лета в город).

* * *

Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они – будем целовать друг друга.

И не будем укорять: даже когда прав укор – не будем укорять.

(28 июля,† Наука; объявление в «Н<овом> Вр<емени>»; мамочка заплакала о нем).

* * *

…да, но ведь дело в том, что жених или товарищ-друг – внимательнее к нашим детям, чем их родители…

Что же мы осуждаем детей, что они «более открыты другу, нежели родителям», и, в сущности, более с ним связаны.

Вырастание – отхождение. И именно – от родителей. Дети – сучья на стволе: но разве сук с каждым днем не отдаляется от ствола – своим «зелененьким», своим «кончиком», прикасаясь к стволу только бездумным основанием. В этом «зеленом» и в «кончике», в листочках сука – его мысль, сердце, душа. Так же и люди, дети, так – в семье. Судьба. Рок. Плачь или не плачь – а не переменишь.

* * *

Пусть объяснит духовенство, для чего растут у девушки груди?

– Чтобы кормить свое дитя.

– Ну, а… «дальше» для чего дано?

Сказать нечего, кроме:

– Чтобы родить дитя.

И весь аскетизм зачеркнут.

Кто же дерзает его проповедовать? Да Суздальский монастырь, вообще ни для кого не нужный, – если б кому и понадобился, то единственно Храповицкому, Гермогену и Рачинскому.

* * *

Со времени «Уед<иненного>» окончательно утвердилась мысль, что я – Передонов, или – Смердяков. Merci.

(ряд отзывов).

* * *

Так мы с мамочкой и остаемся вдвоем, и никого нам больше не нужно.

Она всегда придавала значение, как я написал (по своему чувству), но никогда я не видал ее взволнованною тем, что обо мне написано. И не по равнодушию: а… прочла, и стала заваривать чай. Когда же что-нибудь хорошо (по ее оценке) напишу – она радовалась день, и даже иногда утро завтра.

(16 июля 1912).

* * *

Вся моя жизнь, в особенности вся моя личность, б. гораздо грубее.

Я курю, она читает свой акафист Скорбящей Божией Матери, вот постоянное отношение.

(не встав с постели).

* * *

Достоевский как пьяная нервная баба вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком ее.

Пророком «завтрашнего» и певцом «давнопрошедшего».

«Сегодня» – не было вовсе у Достоевского.

* * *

Папироска после купанья, малина с молоком, малосольный огурец в конце июня, да чтоб сбоку прилипла ниточка укропа (не надо снимать) – вот мое «17-е октября». В этом смысле я «октябрист».

(в купальне).

* * *

…и вовсе не я был постоянно-то с Б<огом>, а она: a я, видя постоянно ее с Б<огом> – тоже угвоздился к Богу.

Впрочем, с университета (1-й же курс) я постоянно любил Его. С университета я уже не оставлял Б<ога>, не забывал Его.

(я и мама; 21 июля).

* * *

Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь «очень милым человеком».

Люблю чай; люблю положить заплаточку на папиросу (где прорвано). Люблю жену свою, свой сад (на даче). Никогда не волнуюсь[46] и никуда не спешу.

Такого «мирного жителя» дай Бог всякому государству. Грехи? Так ведь кто же без грехов.

Не понимаю. Гнев, пыл, комья грязи, другой раз булыжник. Просто целый «водоворот» около дремлющей у затонувшего бревна рыбки.

И рыбка – ясная. И вода, и воздух. Чего им нужно?

(пук рецензий).

* * *

Необыкновенная сила Церкви зависит (между прочим) от того, что прибегают к ней люди в самые лучшие моменты своей души и жизни: страдальческие, горестные, страшные, патетические. «Кто-нибудь умер», «сам умираю». Тут человек совсем другой, чем всю жизнь. И вот этот «совсем другой» и «лучший» несет сюда свои крики, свои стоны, – слезы, мольбы. Как же этому месту, «куда все снесено», не сделаться было наилучшим и наимогущественнейшим. Она захватила «острия всех сердец»: и нет иного места с таким же могуществом, как здесь.

(за утренним чаем, 23-го июля).

* * *

…все-таки есть что-то такое Темное, что одолевает и Б<ога>.

Иначе пришлось бы признать «не благого Бога». Но этого вынести уже окончательно не может душа человеческая. Всякая душа человеческая от этой мысли умрет. Не человек умрет, а душа его умрет, задохнется, погибнет.

И на конце всего: бедные мы человеки.

(глубокой ночью).

* * *

Европейская цивилизация погибнет от сострадательности.

Как Греция – от софистов и Рим – от «паразитов» (прихлебатели за столом оптиматов).

Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против всякого зла, всякого негодяйства, всякого злодеяния: и в конце времен злодеи разорвут мир.

Заметьте, что уже теперь теснится, осмеивается, пренебрежительно оскорбляется все доброе, простое, спокойное, попросту добродетельное. Он зарезал 80-летнюю бабку и ее 8-летнюю внучку. Все молчат. «Не интересно». Вдруг резчика «мещанин в чуйке» («Преступление и наказание») полоснул по морде. Все вскакивают: «он оскорбил лицо человеческое», он «совершил некультурный акт».

Так что собственно (погибнет) не от сострадательности, а от лжесострадательности… В каком-то изломе этого… Цивилизации гибнут от извращения основных добродетелей, стержневых, «на роду написанных», на которых «все тесто взошло»… В Греции это был ум, σωφια, в Риме – volo, «господствую», и у христиан – любовь. «Гуманность» (общества и литературы) и есть ледяная любовь…

Смотрите: ледяная сосулька играет на зимнем солнце и кажется алмазом.

Вот от этих «алмазов» и погибнет все…

* * *

Как с головной болью каждый день поутру: «Почему не позвал Карпинского?» «Почему не позвал Карпинского?» «Почему не позвал Карпинского?»

(все лето 1912 г.).

* * *

…а по-моему только и нужно писать «Уед<иненное>»: для чего же писать «в рот» читателю.

* * *

Души в вас нет, господа: и не выходит литературы.

(за ужином; о печати).

…прав старый мой вопрос Соловьеву («О свободе и вере»): «да зачем вам свобода?» Свобода нужна содержанию, чтобы ему развиваться, но какая же и зачем свобода бессодержательному? А ведь русское общество бессодержательно.

Русский человек не бессодержателен, – но русское общество бессодержательно.

* * *

Издали:

– Мама! Мама!

– Дура: да ты подойди к больной матери, чем ее к себе звать.

30 ящиков мужики выносят на лошадей.

– Ну, хорошо… Мама, зачем ты уложила мой пенал? Он мне нужен.

15 лет. Рост – с мать. Гимназистка «новой школы с лучшими методами».

Приехала с экскурсии. Видела Киев, т. е. вагон поезда, который шел в Киев. Все платки потеряла, и новая кофточка – никуда.

(переезд на новую квартиру).

* * *

Глубокое недоумение, как же «меня» издавать? Если «все сочинения», то выйдет «Россиада» Хераскова, и кто же будет читать? – (эти чуть не 30 томов?). Автор в «30 томах» всегда = 0. А если избранное и лучшее, тома на 3: то неудобное в том, что некоторые острые стрелы (завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой статье, к Дернову, Фози, Сикорскому…

Как же издавать? Полное недоразумение.

Вот странный писатель non ad typ., non ad ediсt[47].

Во всяком случае, тот будет враг мне, кто будет «в 30 т.»: это значит – все похоронить.

(за ужином на даче).

* * *

Толстой не был вовсе религиозным лицом, религиозною душою, – как и Гоголь. И у обоих страх перед религией – страх перед темным, неведомым, чужим.

(27 мая 1912 г.).

* * *

Самый смысл мой осмыслился через «друга». Все вочеловечилось. Я получил речь, полет, силу. Все наполнилось «земным» и вместе каким небесным.

* * *

Собственно, мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем – догадываемся, спрашиваем. Но если единственная «открывавшаяся действительность» есть «я», то очевидно и рассказывай об «я» (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло «Уед.».

* * *

Самое существенное –