Шрифт:
Закладка:
Уж не заподозрил ли Кокс, занимаясь исключительно серебряной джонкой, что эта вещица, вопреки всем стараниям и многомесячным трудам, недостаточно безупречна, недостаточно искусна для богочеловека? Но ведь и эта вещица однажды будет завершена, как до сих пор всякий автомат, всякий хронометр, проект которого мастер воплощал здесь или в Ливерпуле, Манчестере и Лондоне, — и самое позднее тогда он все-таки вернется из своей молчаливости в их сообщество. Конечно, после всего, что он претерпел, ничто уже не будет как раньше, но ему ли не знать, что ни вернуть время, ни остановить невозможно.
Оставь его, сказал Брадшо, когда Мерлин разочарованный вернулся из бамбукового леса после очередной безуспешной попытки завязать с молчаливым Коксом разговор, не надо его трогать, оставь.
В начале лета, в дождливые дни Праздника лодок-драконов, когда в память о судьбе поэта, который почти две тысячи лет назад угодил в опалу и от отчаяния утопился, устраивали лодочные состязания, а рыбаки бросали в воду шарики из клейкого риса и сдобренные пряностями яйца и лили в волны вино, чтобы задобрить хищных рыб и иных плотоядных обитателей глубин или одурманить их и тем самым воспрепятствовать поеданию тела утопленника.
Говорили, что с эпохи Сражающихся царств и со дня своей добровольной смерти Цюй Юань — так звали несчастного поэта — покоился невредимый, с камнем на шее, на дне реки Милоцзян в провинции Хунань, и в его уже много веков открытых глазах отражалось подвижное от волн небо, по облачным горам которого в эти праздничные дни скользили, состязаясь, кроваво-красные флотилии лодок-драконов.
Цзян тоже был встревожен и не мог сказать, почему на третий день праздника, когда даже через неодолимые стены Запретного города долетала музыка и отзвуки ликования, дом английского мастера с раннего утра начали окружать гвардейцы, безмолвные стражи с как бы окаменевшими лицами, и к полудню кордон стал настолько плотным, что каждому, с какой бы стороны он ни искал доступ к этому дому, пришлось бы пройти через четверное кольцо стоящих плечом к плечу тяжеловооруженных воинов.
Но кому бы ни предназначалась защита такого кольца, человек этот, вероятно, придет с проверкой — вот так же во многих павильонах и дворцах Запретного города сопровождаемые полицией и солдатами мандарины ни свет ни заря устраивали проверку, отвечает ли воле Высочайшего то, что происходит в самых глухих и темных закоулках комнатных анфилад. Цзян сумел дать один-единственный совет: в этот час в доме английских гостей лучше всего говорить и делать лишь то, чего ожидает от здешних обитателей высочайшая власть.
Зябко вздрагивая, Кокс, разбуженный приходом гвардейцев, их голосами и хрустом их шагов по гравию, наблюдал из-за жалюзи, как формировалось кольцо, но когда на работу явились его товарищи, кордон с готовностью расступился и молча пропустил изумленных часовщиков. Некоторые воины стояли так близко к окнам мастерской, что их тени касались верстаков. А вдруг это не проверка, вдруг и на сей раз составится эскорт и вновь сопроводит Кокса к Великой стене, дабы он мог увидеть и исправить дефекты огненных часов, какие Цзян сообщил начальству, или подробности, какие должно хранить в секрете?
Как бы там ни было, сказал Цзян, гостям надо просто следовать его совету, держаться подальше от окон и вернуться к своей работе. И они послушно занимались своей работой — Кокс и тот впервые за долгое время присоединился к товарищам: убрал инструменты, мелкую стружку и блестящие детальки со стоянки серебряной джонки, очистил верстак, набросил на безупречный кораблик шелковое покрывало, покинул свой бамбуковый лес, стал к общему верстаку и без дальнейших объяснений принялся полировать одну из жаровен для огненных часов смесью из речного песка и размолотой в тонкий порошок морской соли.
Молча склонясь над своими делами, ни английские гости, ни Цзян не увидели пять сверкающих червенью и золотом портшезов, каждый из которых несли восьмеро евнухов и перед которыми кордон гвардейцев снова расступился, а за ними опять сомкнулся.
Локвуд, который каждый вечер шепотом, а порой во весь голос, запинаясь, читал Библию, так что Брадшо или Мерлин призывали его к порядку и грозили заткнуть ему рот полировочной ветошью, — Локвуд, наверно, при виде всего этого вспомнил про Чермное море, расступившееся перед Моисеем и детьми Израиля и позволившее народу Господню пройти, не замочив ног, меж высокими водяными стенами по морским звездам, ракушкам и кораллам... Но и Локвуд в испуганном ожидании проверки со стороны высшей инстанции делал вид, будто целиком погружен в механическое осуществление императорской фантазии, которое может обогатить каждого в этой мастерской, но может и повергнуть в одну из множества бездн немилости, а в худшем случае и убить.
А потом — этот смех! Часовщики и их переводчик, гвардейцы, вышедшие из портшезов сановники, даже дрозды-пересмешники, вот только что ссорившиеся на загнутых крышах или воспевавшие свои новые владения, вдруг замерли в безмолвии, и слышался лишь один этот смех, звонкий смех чистой детской радости или восторга.
Затем двое вооруженных стражей, за коими следовал сухопарый, одетый в зеленые шелка человек с впалыми щеками, грудь которого украшал вышитый серебром журавль, распахнули широкую дверь мастерской. Англичане подняли головы и в ослепительном солнечном свете со двора увидели коленопреклоненных гвардейцев, увидели блеск портшезов, увидели флаги, копья и балдахин, похожий на распростертые крылья дракона, между шпалерами из нескольких рядов, где чередовались стоящие и коленопреклоненные воины, и наконец увидели сопровождаемого дамами, смеющегося мужчину, услышали смех императора: Цяньлун, Властелин Мира, ступил с солнца в тень, шагнул через порог и направился к ним.
На колени, прошептал Цзян, сам он уже рухнул на колени и уткнулся потным лбом в пол. Но английские гости, казалось, не слышали его, они словно оцепенели, завороженные окружившей их роскошью.
Цяньлун был в одеянии из пурпурного шелка с золотыми нитями, расшитом когтями дракона и лазурными вереницами облаков, и смеялся при каждом слове, которое кричала ему одна из женщин свиты, вероятно, то была часть словесной игры или загадки. Придворные дамы, одетые почти столь же роскошно, смеялись так беззаботно, будто сопровождали не китайского императора, а возлюбленного, друга, даже брата, во всяком случае веселого, пребывающего в прекрасном расположении духа мужчину, которого страшился разве что какой-нибудь безликий, далекий враг, но никак не люди поблизости.
Гвардейцы ждали на улице, на солнце,
