глубиною с задумчивым, безмолвным созерцанием перед атакой из засады, уже быть не может. Ведь отныне всякий взгляд будет замутнен предельной настороженностью, неослабной готовностью к бою и потому уже не доставит Коксу образцов для корпуса огненных часов, что превосходили бы первые наброски, сделанные со стенного ковра.

Вдобавок и Кэ, теперь уже без сомнения командир отряда, не предавался раздумьям. В конце концов его главная задача — доставить английских гостей, что бы им ни заблагорассудилось посмотреть в этой идиотской поездке, целыми-невредимыми обратно в Пурпурный город. Подвергни он их жизнь опасности, под угрозой будет и его собственная жизнь, даже если при следующем нападении уцелеет он один. А значит, эта оперенная соснами вершина, с которой Великий Дракон открывался взору во всей своей красе и неодолимости, станет поворотным пунктом. Отсюда, решил Кэ, не советуясь с Цзяном, все дороги поведут назад, под за­щиту Пурпурного города.

Когда упавший воин оседлал одну из вьючных лошадей сед­лом раненого мерина, затянул мокрую от крови подпругу и хотел было нанести измученной отчаянными прыжками единствен­ной жертве нападения милосердный удар мечом, Кэ покачал головой. И мерин без седла и сбруи еще некоторое время брел за всадниками, спускавшимися в долину, снова и снова падал, ослабленный кровопотерей, с трудом поднимался и все больше отставал, пока в конце концов не исчез за высоким утесом.

Цзян пытался перевести англичанам предположения шестерых воинов касательно этого единственного выстрела, пока не заметил, что ни Мерлин, ни Кокс не проявляют особого интереса. Кокс все еще был у Великой стены и, наверно, еще долго останется у ее подножия.

И не где-нибудь, а именно под сенью бастиона, которому надлежало оборонять прогресс и роскошь имперской цивилизации от внутренних и внешних пустынь варварства, оказалось достаточно одной стрелы, чтобы принудить императорский конный отряд к возвращению, обратить эту невообразимо длинную стену в протянувшуюся до горизонта полосу пепла, которая от порывов еще студеного ветра развеивалась серыми вихрями хлопьев.

9 Ань, Возлюбленная 

 Словно посрамленные стрелой всадники, несмотря на позор, везли из своей экспедиции к Великой стене ценную добычу, на обратном пути в сердце империи их сопровождал ровный, пряный вешний ветер. Всю дорогу, которая, чем ближе к цели, тем реже вела через снежные заносы, а затем уже только через болота и за зиму обесцвеченные луга, воздух полнился бесподобными ароматами, звуками и голосами весны.

Даже в улочках предместий Бэйцзина, где талая вода в сточных канавах несла с собой фекалии и смердящие нечистоты, это зловоние перекрывал запах влажного мха, лесной земли и дочиста отмытых скал. Turdus Mandarinus, китайский дрозд, чей силуэт был знаком Коксу по атласу птиц, служивших моделями для курантов, в восторге от того, что зима кончилась, подражал канону живых шумов, долетавших из открытых окон, — плачу младенца, посвисту чайника или вздыхающим руладам бамбуковой флейты, которые отчаянно повторял безымянный ученик в паническом страхе перед ударами учительской трости... Клубы дыма, поднимавшиеся из жертвенных чаш храмов, милосердно скрадывали черную плесень, пятна от воды и оспины отгнившей штукатурки на домах подданных, которым не выпало счастья быть осиянными и согретыми блеском двора.

Когда отряд подъезжал к окруженному обширным садом дому спутников мастера, кони втоптали в мягкую черную землю десятки ростков, только-только развернувших зародышевые листочки, но мощь жизни, стремящейся к солнечному свету, была в эти часы столь велика, что даже вмятины от подков боевых коней на цветочных клумбах казались не более чем робким воспоминанием о мощи разрушения, не опаснее одной-единственной стрелы, пущенной в бесконечную протяженность Великой стены.

Прямо у ворот всадники передали своих подзащитных четверым скучающим гвардейцам и молча исчезли, так же внезапно, как и появились несколько дней назад перед резиденцией мастера, в словно бы давно минувшую пору года.

Брадшо и Локвуд — они вышли навстречу и стояли на пороге, держа в руках две чаши, где под танцующими завитками дыма курились ароматами лаванды и гиацинтов свежескатанные, тлеющие благовонные шарики, — проводили всадников восхищенными взглядами: словно сросшиеся с конями, латами и щитами, те ускакали прочь. Плюмажи на их шлемах рдели красками Пурпурного города, а с чепраков, отороченных полосками тигриного меха, свисали крупные, размером не меньше дюйма, капли янтаря, в которых сохранились насекомые, миллионы лет назад попавшие в смолу, — паучки, мухи-флерницы, даже скорпионы, нежданно-негаданно залитые ручейком смолы и тем, подобно Владыке Десяти Тысяч Лет, избавленные от всепоглощающего бега времени.

На поводьях и сбруе отъезжающих воинов сверкали вырезанные из граната пламена — знак того, что государь, чьим именем они прокладывали себе путь через сады или поля сражений, властвовал не только над временем, но и над огнем, над светом солнца и звезд, который медленно, бережно и неуклонно вытаскивал из мрака всю сокрытую, дремлющую в земной тьме жизнь с ее несчетными красками и формами.

Почему бы нам не взять в качестве модели одного из этих воинов и не построить куранты по его образу? — сказал Брадшо. Героическую куклу, что склоняется перед временами года, указывает плюмажем силу ветра, а мечом и щитом отбивает часы?

Воины живут недостаточно долго и потому как мерила времени непригодны, а развевающийся плюмаж, втоптанный в грязь копытами боевого коня, даже в порывах бури остается недвижим, сказал Мерлин, меж тем как один из евнухов, стоя на четвереньках, оттирал своим бурым кафтаном землю с его сапог.

В последующие лучезарные вешние дни Кокс оставил без изменений золотые оборонительные башни, стену, весь корпус своих огненных часов, будто этой формой заранее предвидел реальное зрелище и, съездив к Великой стене, только проверил, во всех ли деталях его представление соответствует действительности. Но в то время как Локвуд и Брадшо наконец-то смогли оторваться от изготовления ароматического горючего для этих часов и сообща с Мерлином вновь занялись их механизмом, мастер, казалось, утратил интерес к новому произведению.

Что ж, технические вопросы решены, выполненные тушью чертежи готовы для точного механического воплощения, и Кокс каждое утро по-прежнему давал указания, проверял, исправлял, хвалил, однако на весь оставшийся рабочий день уходил за расписанную бамбуковыми листьями девятичастную ширму вишневого дерева, в сумрачный угол мастерской. Там, защищенная от пыли и сквозняка, ждала серебряная джонка, что могла плыть под парусом сквозь время, сквозь бессмертие ребенка, ждала отзыва Великого, его восхищенного или разочарованного взора. И за этой ширмой, сокрытый в вихре нарисованных листьев, которые безымянному придворному живописцу удалось изобразить так, что они казались живыми (Мерлин утверждал, что слышит шелест ветра в