Картины у него сдержанны по цвету, краски словно покрыты дымкой.

– Я люблю прятать краски; если вы подойдете близко к моей картине, то увидите все эти красные, фиолетовые и зеленые тона. Но я люблю, чтобы они скрывались под серым, и предпочитаю туманные пейзажи, потому что в них больше загадочности, они окутаны тайной.

Он восхищается немецким пейзажистом-романтиком Каспаром Давидом Фридрихом:

– О, это мастер тумана!

Киферу нравится, когда вещества переходят из одного состояния в другое.

Несколько лет назад у него была выставка в Париже, и ему пришло в голову построить для нее высокую башню с устройством для плавки свинца на самом верху, чтобы жидкий металл капал оттуда на землю и достигал ее в промежуточном состоянии, еще не вполне отвердев. К сожалению, тогда ему помешали, как он выразился, «бюрократические препоны», но в Барьяке он осуществил свой замысел.

* * *

Из этой громадной картинной галереи мы прошли в странное прохладное место: отчасти зал суда, отчасти тюремный двор, отчасти амфитеатр, чьи ярусы были сложены из таких же бетонных ящиков, как и башни. Конструкция воспринималась как памятник некой исчезнувшей и, возможно, враждебной нам культуры.

Оттуда мы отправились в подземный мир Кифера: систему туннелей, которую он выстроил сам, без всяких инженеров с их советами и распоряжениями, как он торжествующе заявил. Я подозреваю, что без нашей проводницы мы бы заблудились в этом лабиринте. Тут тоже хранились удивительные, но вызывающие некоторую тревогу экспонаты. Один из подземных залов напоминал древнеегипетский Карнакский храм: его грубо отесанные колонны были очищенными от глины опорами галереи, расположенной над ним. Мы долго плутали по проходам, изредка замечая лучи дневного света у себя над головой и минуя другие чудеса: то комнату, со всех сторон выложенную свинцом, то стену из гладкого желтого ароматного пчелиного воска – творение Вольфганга Лёба, пока наконец не вынырнули на поверхность в одном из множества павильонов площадью с поле для сквоша. Кифер называет их просто «домами», он выстроил их вдоль подъездной аллеи к Ла Рибот.

Тут к нам неожиданно присоединился сам мэтр. Настоящий шестидесятидевятилетний Кифер был энергичным, приветливым и совсем не похожим на свои работы, нагруженные историческими аллюзиями, интеллектуальными сложностями и отсылающие к ужасам нацизма. Он был загорелым, седеющим, несколько не таким, как все, и, казалось, он не относится ни к себе, ни к своей работе слишком серьезно. Когда мы беседовали, он заметил, что Ван Гог, еще один художник, который переехал на юг Франции и тоже был помешан на подсолнухах, создал свои величайшие произведения в последние два с половиной года жизни.

– И за это время он успел немало! Поэтому мне еще есть на что надеяться! – И он раскатисто рассмеялся.

Осмотрев еще несколько заполненных произведениями искусства «домов» в сопровождении Кифера, который признался, что только что решил построить еще один, мы вернулись в центральный дом, чтобы выпить чаю. Кифер родом из Шварцвальда, и оказалось, что один из его кузенов прислал вкуснейший Schokoladenkuchen – шоколадный торт к чаю. Его поставили на стол в комнате, которая когда-то служила Киферу библиотекой.

Это были веселые посиделки, но с метафизическим оттенком. Как и следовало ожидать в обществе Кифера, разговор переключился с шоколадного торта на средневековую схоластику и религию.

Кифер заметил, что «трудно было найти более католическое место, чем его родной край». Мальчиком он прислуживал в алтаре, и – продолжил он:

– Вы знаете, я забыл много стихотворений, которые когда-то выучил наизусть, но я до сих пор помню мессу на латыни.

Он поведал нам, что когда-то проштудировал Кодекс канонического права.

– Это фантастика, я обнаружил такие вещи, которые невозможно представить. Например, там пишут о презервативах. Конечно, нельзя использовать презерватив, это запрещено; но если продырявить, то можно.

И снова рассмеялся.

Кифер родился в Донауэшингене, маленьком городке, который претендует на честь считаться центром Европы. Он стоит на Дунае, текущем на восток к Черному морю, но чуть западнее протекает Рейн, на берега которого позднее переселилось семейство Кифера. Его родной край – не вполне Германия: границы с Францией и Швейцарией совсем рядом. Пока мы беседовали, я подумал, что переезд на юг был для него естественным. Хотя искусство его кажется нордическим, чтобы не сказать вагнеровским, он не настоящий северянин.

Но когда он переехал во Францию, Кифер не стал французским художником: он стал художником всемирным. Его искусство приобрело международный размах: сейчас в это творчество вплетаются отсылки к Мао Цзэдуну, Иерусалиму и к египетским пирамидам. Люсьен Фрейд, совершено другой по духу художник, однажды между делом, говоря о своей коллекции, сказал мне: «В конце концов, ничто не сочетается ни с чем. Всё объединяет только твой вкус». Я думаю, что это абсолютно верно. В каком-то смысле любая частная коллекция ценных вещей, даже musée imaginaire – воображаемый музей – это автопортрет. И разумеется, таков же набор рассказов о встречах и впечатлениях, представленный в этой книге. Но Кифер создал в Ла Рибот нечто большее. Это трехмерный аналог его ментального пейзажа с такими просторами, что по ним можно бродить часами, даже днями. Ничего подобного этому месту я не видел.

Путь на Восток

11. В Пекине вместе с Гилбертом и Джорджем

– Пекин, – в унисон сказали Гилберт и Джордж, – теперь наш любимый город!

Они выступали в Пекине на банкете, устроенном в честь открытия их выставки в Национальном художественном музее Китая. Дело было в конце лета 1993 года. Банкет проходил в Нефритовом зале отеля «Кемпински» – месте, обставленном по настолько последней моде, будто его по воздуху перенесли сюда из Далласа. Этот роскошный зал совершенно противоречил моим ожиданиям, как, впрочем, изумляло вообще всё вокруг Гилберта и Джоржда в Китае, начиная с того факта, как они, да и я, вообще сюда попали.

Пару недель назад Найджел Рейнолдс, редактор художественного отдела Daily Telegraph, позвонил мне и приподнятым тоном, каким он делал необычные предложения, спросил: «Не хотите съездить в Китай?» Сейчас, четверть века спустя, трудно представить себе, каким бесконечно далеким казался тогда Пекин.

Китай был одним из первых в списке стран, куда, как считалось, невозможно попасть. Само слово «Китай» ассоциировалось с плотным потоком велосипедистов в тусклых френчах – костюмах-суньятсеновках. Мы с Найджелом выросли под передачи о культурной революции; последней громкой историей из Китая были протесты на площади Тяньаньмэнь, подавленные четыре года назад. На самом же