и взволнован, но навалившийся мрак раздражает тебя. Ты чувствуешь себя как в загоне. А потом вдруг понимаешь, что смирительной рубашки на тебе нет. Может, тебя и оставили в темноте, но по крайней мере, развязали. Ты взбудоражен воспоминаниями, тебе хочется встать и ходить по палате. Ты потягиваешься, но рука упирается в стену. Ты с рычанием отдергиваешь ее и шевелишь другой. Она тоже касается стены.

Взревев от ярости и страха, ты изгибаешься всем телом, словно это поможет тебе вырваться из заточения. Теперь понятно, что на лицо твое давит не только тьма. И никакая это не палата. Это гроб.

Наконец тебе удается успокоиться, и ты лежишь, подрагивая. Ты пытаешься мыслить ясно, как уже приходилось в джунглях и позднее — в трущобах. Конечно, это все санитар. Провал в твоей памяти похож на обморок. Наверное, он все-таки отравил тебя. И потом убедил всех, что ты мертв. Из-за климата тут хоронят быстро.

Ты наваливаешься на крышку гроба — она в считанных дюймах от твоего лица. Какое-то время слышно, как снаружи осыпается тихонько земля, затем не остается ничего, кроме глухой тишины. Ты терзаешь дешевую обивку, пока та не рвется. Ломается гвоздь, и далеким маяком вспыхивает боль. Она возвращает тебе ощущение собственного тела, и ты пытаешься придумать выход.

Ты кое-как отводишь руки назад, пока не упираешься наконец ладонями в крышку гроба, примерно над уровнем плеч. Предплечья начинает ломить, кости рук угрожают раздавить ребра. Лицо словно зажато в клетку, образованную твоими конечностями, и воздуха в ней все меньше. Не давая развернуться, ты думаешь, какое будет лицо у санитара, когда ты доберешься до него. И принимаешься давить на крышку.

От первого толчка земля снаружи едва шевелится. Ты даешь напряженным рукам немного отдохнуть и толкаешь снова. Ничего. Ты не знаешь, сколько в гробу гвоздей и какую толщу земли пытаешься сдвинуть. Ты упираешься локтями в стенки гроба и давишь изо всех сил. Ничего, кроме безмолвной колышущейся тьмы. Если поддастся крышка, а не гвозди, то земля всем весом обрушится на тебя. Руки ходят ходуном, их обжигает болью, но ты все давишь.

Потом происходит худшее, что можно представить. Давление сверху возрастает. Ты ощущаешь это на пределе усилий и уверен, что дело тут не в ослабевших руках. Сначала ты думаешь: это санитар пришел и встал на могилу, чтобы ты наверняка не выбрался. А затем тебе в голову приходит другая мысль. Может, надежда и бредовая, но ты заставляешь себя сложить руки на груди, ощущая их пульсацию. Ты слушаешь.

Довольно долгое время ты не слышишь ничего. Ты противишься желанию еще раз проверить давление на крышку, потому что не помнишь уже, какое оно было. Ты не уверен даже, способен ли услышать то, ради чего напрягаешь слух.

Тьма давит тебе на глаза, пляшут несуществующие искорки.

А потом ты, кажется, слышишь. Ты напрягаешь все чувства, и спустя растянувшееся мгновение, во время которого ты словно балансируешь во мраке, звук повторяется: слышно, как где-то наверху скребут землю. Снова представляется санитар: он разрывает могилу, чтобы удостовериться, что ты умер. Но этот кошмар — последний; свежие трупы выкапывают с единственной целью, и ты ее знаешь. Они пришли сделать из тебя зомби. Ты затаился в ожидании, разминая затекшие руки, собираясь с силами. Изумятся ли они настолько, что забудут про свои лопаты?

Когда металл ударяет о крышку гроба, ты полностью готов. Но когда отходят первые гвозди и крышка приподнимается, вместе с горсткой земли внутрь проникает свет. На секунду ты застываешь, захваченный врасплох. Но это не фонарик, а обычный дневной свет. Провал в памяти заполнен дневным светом, а может, это была смерть. Для тебя они слились воедино. Ты вдруг осознаешь, какого звука все это время не слышал — собственного дыхания.

Вскочив, ты затаскиваешь одного из ошарашенных мужчин в гроб. Когда этот готов, хватаешь второго, обнажая клыки, и думаешь: красное.

Перевод: В. Женевский

Иная Жизнь

Ramsey Campbell, «A New Life», 1987

О представленном ниже произведении автор говорит так: «Рассказ „Иная жизнь“ был одной из последних работ, созданных под влиянием комиксов издательства „ЕС Comics“. Тогда, в 1976 году, большую часть моего времени занимало написание романов, основанных на классических фильмах ужасов кинокомпании „Universal“. Эти произведения публиковались под коллективным псевдонимом Карл Дредстоун. Изначально я предлагал имя Карл Танстоун, но Мэнли Уэйд Веллман по вполне понятным причинам счел, что читатели решат, будто под этим псевдонимом скрывается он сам. Хотя в Англии, в довершение общей неразберихи, некоторые работы вышли под другим псевдонимом — Э. К. Лейтон. Я надеялся потом переиздать омнибусом романы, выпущенные под псевдонимом Дредстоун, но, увы, эта задумка не осуществилась. Пользуясь случаем, я, по крайней мере, поясню, что моему перу принадлежат только „Невеста Франкенштейна“ („The Bride of Frankenstein“), „Оборотень“ („The Wolfman“) и „Дочь Дракулы“ („Dracula's Daughter“). Все остальные романы не имеют ко мне никакого отношения, и теперь даже Пирс Даджен, составитель этой серии, не может вспомнить, кто что написал».

Неужели ослеп? Хотя явно кто-то за ним наблюдает. Смутное мимолетное впечатление, похожее на отголосок сна: ясные подрагивающие очертания головы, а вместо лица мрак. Возможно, именно это видение разбудило его.

Глаза застила тьма, плотная, как чернозем, и тяжкая, словно сон, она явно стремилась смирить разум и заставить плыть по течению. Но он боролся с хаотичным потоком мыслей. И готов был запаниковать, потому что понятия не имел, где находится.

Он постарался успокоиться. Нужно проанализировать ощущения, это наверняка поможет определиться. Только думалось с трудом. Разум растворялся в полной тьме, глубину которой измерить не представлялось возможным. Такое чувство, что его края распадаются, а в самую сердцевину вгрызается небытие. Он бессловесно взвыл.

Хоть тело осталось при нем. Правда, он его не чувствовал. Еще пугало то, что эхо было каким-то глухим и его сразу поглотили стены, расположенные совсем рядом. Да и вопль показался ему чужим, совсем не похожим на его собственный голос.

Если голос не его, тогда чей же? Эту мысль он продолжать не стал. Теперь, когда до некоторой степени вернулось ощущение тела, окрепло и самообладание. Хоть и слабо, но все же конечности он чувствовал: они очень вялые, не шевельнуть ни рукой ни ногой. Очевидно, он еще не оправился от выпавшего на его долю сурового испытания.

Точно, испытание… Теперь он начал припоминать: его понесло и засосало в реку, бурные воды с лихорадочным ревом сомкнулись над его лицом; под жутким