скрытой целью, поначалу даже не осязаемой тогдашним мной, это делается, то, наверное, постарался бы воспринимать видимое ещё более внимательно, памятливо и проникновенно в суть. Наверное, я понял бы уже тогда, почему испытываю особенное волнение в тех географических местах, где «побывал» в прошлых жизнях.

Слава Богу, что начинаю понимать это хотя бы сейчас. Знай я об этом раньше, то, находясь в Болгарии, с удивлением понял бы, откуда знакомы мне серебристо-мутноватый Искыр, с юга впадающий в Дунай, который братья-болгары называют Дунав, и то бурная в паводок, то почти пересыхающая в летний зной река Марица в Пловдиве. Почему удивительно знакомы мне (ещё без новостроек) Велико Тырново и весёлое, знаменитое анекдотами о своих экономных жителях Габрово, деловито шумящий портовый Бургас и неповторимый древний и юный красавец Несебр, прославленная Варна и голубой мыс Эмине, хорошо видимый через морской залив от курортного Солнечного Берега, сельцо Шейново под горой, ещё без его шедевра — Храма памяти погибшим воинам, а также величественный Шипкинский перевал и под лучами солнца, и в непогоду. Холмы на Шипке оказываются интуитивно «знакомы» мне с времён, когда на них не было ещё могильных камней над захоронениями русских освободителей Болгарии, к которым сегодня ведут серпантины асфальтированных дорожек, когда над наивысшей точкой, откуда в ясную погоду видно Мраморное море, не возвышался ещё каменный храм с надписью над входом «НА БОРЦИТЪ ЗА СВОБОДАТА» и бронзовым исполинским львом — величественным символом свободной Болгарии.

«Мой» турок наверняка много раз бывал в городе, который греки раньше называли Адрианополем, но тогда уже не греческом, а завоёванном турецком, ведь мне очень знакомы и волнуют и это греческое название Адрианополь, и похожее на слух, турецкое — Эдирне, — и будоражит сама память о зримом виде города тех старых времён.

Сегодня многое говорит и пробуждает во мне древнее название горной страны, записываемое болгарами Тракия, а произносимое в древности — Фракия. Внутри себя я знаю, как растрескивается там почва под жарким солнцем и как раскисает она от холодных осенних дождей. Помню, какими коварными бывают каменистые осыпи на горных дорогах, и какими глазами успевает взглянуть на хозяина, в страхе упускающего из руки повод, навьюченная лошадь, обрываясь с тяжёлой поклажей в пропасть. Такое произошло в одну из первых поездок молодого неопытного негоцианта в Македонию. Потом для горных поездок «мой» турок нанимал чужих, приученных к горам мулов с их погонщиками.

Нет, турок сам не играл на публике ни на дудке, ни на флейте. Но я теперь знаю, что у ночных костров в горах Греции ещё смолоду он очень полюбил слушать протяжно-воздушные напевы пастушеской свирели, подобной той, на которой в языческие эллинские времена весело играл хмельной козлоногий бог Пан. Турку нравились напевы по-азиатски тягучие, печальные, более соответствующие реальностям земного бытия. Он, в отличие от более грамотного в чём-то другом меня, хорошо знал греческий и любил слушать легенды и длинные, за полночь, чтения поэм Гомера по памяти. Я же «смущённой душой» ценю не печаль в напеве, а самый божественный звук свирели. В особенности, камышовой. Люблю её нежное пение не меньше, а гораздо больше, чем «мой» турок чтения античных поэм.

«Помню» я и розовые восходы солнца над золотым и голубым Босфором, когда над утренними туманами, укрывающими пологие истанбульские холмы и крыши, возвышаются тонкие и остроконечные пики минаретов, с которых на заре муэдзины чистыми пронзительными голосами начинают призывать к молитве: «Вставайте, вставайте, правоверные, ведь молитва лучше сна». Знакомы мне район Галата с его высокой башней, залив Золотой Рог с европейской стороны и хранящая тайны Девичья башня на Босфоре, у азиатского берега.

Теперь мне стало понятно, почему даже до появления у меня этого нового знания, всякий раз, находясь на отдыхе или по делам в Турции, я оставался довольно-таки равнодушным к тамошним мужчинам, не оскорблял долгим пристальным взглядом красивых молодых женщин или девушек, как бы они мне ни понравились, такое откровенное мужское любопытство там не принято, и я об этом всегда интуитивно знал. Но, если где-нибудь, на безлюдной улице, вдали от городского центра, навстречу мне попадалась какая-нибудь пожилая, но всё ещё стройная турчанка, толстых, наверное, настоящих, чистокровных турчанок и нет, то у меня неизменно теплело в груди, я почтительно наклонял голову и негромко приветствовал её по-турецки: «Мэрхаба, аннэ. Здравствуйте, мать». Ведь у родственного «мне» турка тоже когда-то была мать, в своё время на его глазах она состарилась и тоже стала пожилой. Знаю теперь отчётливо, что и его чудесная мать оставалась стройной, даже достигнув глубоко почтенного возраста.

И не было ни единого случая, чтобы совершенно незнакомая пожилая турчанка мне не ответила. И своего удивления ни одна из них никогда не выказывала.

Почему сегодня я не там, не в тёплых дальних краях? Не в Турции и не в Японии. Какую мою персональную задачу должен я решить, проживая на суровом и холодном Урале? Наверное, потому же не там, почему сегодняшние болгары и турки не «у себя», а кто-то другие не в Индии или Палестине, не в Австралии или исчезнувшей Атлантиде, не на Таймыре или Тибете, не в Перу и не в Канаде у Великих Озёр или на берегу залива Джеймса, где проживали прошлые воплощения ныне их душ. Потому же, почему многие «вчерашние» японцы усердно трудятся сегодня в России, таких я встречал. И в других местах белого света. И в других Вселенных. А японцы нынешние, веря в многократные воплощения душ, тем не менее, ничего знать не хотят о нас, японцах из «той жизни», всего лишь прошлой, и с нами, ставшими русскими, не желают общаться в угоду по-прежнему необъяснимо нелепой официальной политике страны. Остаётся сожалеть о людской недалёкости. Кто-то незримый отвёл каждому пятнышко на плоской земле, и человек топчется на нём всю свою жизнь, не догадываясь заглянуть внутрь себя, а потом обратить взор к небесам, чтобы ощутить себя частью Вселенной. Жаль, бесконечно жаль.

Но нет сомнений, что и перед каждым и каждой из живущих всегда и везде стоит персональная задача, которую необходимо решить в этой жизни, а она, эта жизнь, настолько коротка, что кажется только на решение очередной задачи и предоставленной. Зачастую за одну жизнь, к сожалению, персональная задача не решается. Но понимается это иногда слишком поздно. Социум, на жаль, в этом зависимому от него человеку не помогает, а только создаёт ненужные препятствия.

Не веду сейчас постоянных дневников, не трачу на них дефицитного времени, и теперь жалею, что не записал,