В старину верней всего брали крепости подкопом. Выроют ход под землей, вкатят туда бочки с порохом, пустят к нему огненную змейку через пеньковую вервь. И взлетят в воздух башни и стены. Но как быть тут, на берегу Невы? Вырыть ход под речным руслом? Нашли обвалившиеся подкопы — им не один десяток лет. Пробовали углубить. Залило водой. Бросили. О таком деле и думать нечего.

Грустно Сергею Леонтьевичу оттого, что он знает — будет так, как и прежде бывало. Все решится кровью. То, что огнем и ядром не сделано, сделают человеческие руки. Те холопьи загрубелые и бессмертные руки, что пашут землю и поднимают города повсюду на Руси. Тысячи жизней будут брошены в сражение, как стружка в костер…

Бухвостов много лет уже в безысходных боях и походах, а все не может привыкнуть к тому, как умирают люди.

Сергей Леонтьевич вцепился пальцами в шубную шерсть. Запах отсырелой овчины душит, душит…

— Господин сержант, а видал ты когда-нибудь цветок царевы очи?

Это спрашивает Ждан. Он сидит на земле, обхватив колени, и смотрит в темноту.

— Чего ты мелешь? — недовольно отзывается Бухвостов. — Какой еще цветок?

11. „ВЗЯТЬ ВЗЯТЬЕМ!“

Как только стало известно, что крепость велено «взять взятьем», то есть приступом, на обоих берегах Невы начали готовиться к большому бою.

Пожилые солдаты были торжественно серьезны. Переодевались во все чистое. Один у другого просили прощения в обидах вольных и невольных.

Ширяй сидел на высокой кромке штерншанца, болтал ногами и с умильным видом приставал к Жихареву:

— Логаша, не попомни злым словом… Логаша, язвил я тебя. Поверь, без умысла…

Жихарев, поглощенный работой, покосился цыганским глазом на Ширяя. Приметил смешинку в его растянутых губах, сказал неодобрительно:

— Суеслов ты, Троха. Право, суеслов!

Пушкарь длинным банником будто нечаянно задел сиповщика. Тот обиженно спрыгнул с краешка окопа, ушел.

На штерншанце пушкари обхаживают своих медных красавиц, убирают и чистят, готовят к сражению, как невесту к свадьбе. Жихарев перекладывает горн, перешивает мехи. Значит, снова пойдут в ход каленые…

Повсюду в полках солдатам розданы приступные лестницы. Тонкие, длинные, на весу гнутся. Голицын учил солдат, как те лестницы переносить, ставить к стенам, как бежать со ступени на ступень вверх. Прислоненные к елям, легкие, едва сколоченные планчатые лестницы падают, рассыпаются.

Михайла Михайлович бегает в своем развевающемся плаще, сам лезет на ступени. С последней перекладины размахивает клинком, лицо раскраснелось, глаза — огонь. Будто князь и в самом деле попирает стены Нотебурга.

Вдруг Голицын начинает ругаться. От гнева вздрагивают крылья тонкого носа, брови плотно сдвинулись. Полуполковник то взбежит на лестницу, поглядит вниз, то с подножия смотрит в высоту. Так и есть — недомерок!

Голицын приказывает наращивать лестницы, прибавлять по две, по три ступени. Но многого сделать уже нельзя. Темнеет.

С левого берега отваливают лодка за лодкой. Их много. Не одна сотня. На лодках — набранные по всем полкам удальцы. Михайла Щепотев — в мундире с парадной перевязью. Ярко начищенный эфес шпаги светится в темноте. Щепотев во весь рост стоит на раскачивающемся суденышке. Командует гребцам:

— Навались!

На другой лодке — Тимофей Окулов. Он еще у причала; слушает последнее напутствие. Отец Иван перегнулся, весь подался вперед, чтобы быть услышанным:

— Как камни минуешь, берегись мелей.

— Все упомню, — покорно отвечает сын.

— Потом держи на Посеченный нос. Слышь? На Посеченный!

Лодка отошла. Отец Иван не выдерживает и, подоткнув рясу за пояс, прямо по воде делает два шага, отделяющие его от лодки. Грузно переваливается через борт и усаживается на корме, рядом с сыном.

— Уж лучше я с тобой поплыву. Один беспременно на мель напорешься.

Окулов-младший знал, что так будет. Ничего не говоря, подсовывает бате сухие сапоги. Окулов-старший, кряхтя, выливает из своих зачерпнутую воду.

Флотилия прошла по курсу несколько верст. В ночной мгле развернулась. Ни шума, ни всплеска. Гребцы чуть шевелят веслами, лишь бы не снесло течением.

В тишине неестественно громко слышится голос Щепотева:

— Где ты, Тимоша?

В ответ раздается:

— Я тут, Михайла Иваныч.

Щепотев руками расталкивает ближайшие лодки, пробирается к Окулову, становится рядом с ним, борт к борту.

Все молча вглядываются в чернеющий впереди массив крепости, справа и слева сжатый водой…

В это время на левобережном редуте, размахивая длинными руками, крупным шагом вперед-назад расхаживал капитан бомбардирский. Он остановился, прищурясь, посмотрел на луну, желтым светом озарившую реку и окрестные леса. Потом повернулся к подошедшему Бухвостову:

— Леонтьич, давай сигнал!

Сержант выхватил шпагу, подбежал к пушкарям. Сталь на взмахе холодно блеснула, застыла над головой.

Пушкари зажгли запальники.

Бухвостов взмахнул шпагой. Еще. И еще.

Согласно и могуче заухали орудия. Прогремели нетерпеливо ожидаемые всей армией «три выстрела из пяти мортиров залфом».

Минуту длилась тишина. Должно быть, на батарее эта пауза показалась нескончаемой. Петр с такой силой сжал плечо Бухвостова, что он невольно посторонился, пошевелил рукой, проверяя, целы ли суставы.

Но вот оглушительно заревели десятки медных стволов. Ночное небо прорезали ядра. С берегов реки и с озера, со всех сторон к Нотебургу приближались густой стаей лодки, челны, парусники. Началось!

Внезапно вся крепость осветилась яркой вспышкой. Что-то там взорвалось. Не пороховая ли казна? В черное небо летели бревна, остатки кровли, комья земли. Занялся пожар.

Когда флотилия с озера подходила к Нотебургу, высокое пламя отражалось в воде. Лодки плыли, словно сквозь огонь.

С ходу врезались в песчаник. Солдаты прыгали на остров. Тут же выгружали лестницы. Бежали с ними к стенам.

Впереди солдат огромными прыжками мчался Щепотев. Он слышал за собой топот ног. Бежали вдоль берега к проломам, черневшим посреди каменных стен.

Здесь уже валялись разбитые лестницы. Стонали раненые и обожженные варом, который потоком стекал с башен. Солдаты с правого и левого берегов первыми поспели на остров, к крепости, и первыми схватились с осажденными.

— Посторонись! — крикнул Щепотев Трофиму Ширяю, который юлой кружился на месте и ладонями прибивал на себе тлеющий мундир.

— Ну, силища, ну, страховито! — вопил Ширяй, дуя на руки.

По лестницам ползли в высоту, в клубящийся дым солдаты. Ползли и падали обратно, нередко вместе с лестницами.

Где-то рядом дрался со шведами Тимофей Окулов. Слышался его голос:

— Получай! Узнал «русского Тима»? Вот тебе, знакомства ради.

Щепотев заметил, как отец Иван, стоя у подошвы башни, крестом благословлял идущих на приступ. Потом сунул крест за пазуху, схватил тесак, вывалившийся из рук убитого, и сам полез на лестницу.

Сержант видел это уже с высоты.