наступил третий. Голодающие решили к 12-ти часам дня приступить к обструкции. Ужасное и незабываемое зрелище представляла собою тюрьма в течение нескольких часов. В камерах стучали по мебели, по решеткам, барабанили в дверь. Затем стук перешел в крик, и в течение трех часов вся тюрьма кричала, вопила, выбиваясь из сил, как бы взывая о помощи. — Го-го-го! — вырывалось из тысячи глоток, и все голоса покрывал высокий женский голос певицы из ЖОКа. Жутко вспомнить картину, которую пришлось наблюдать со двора. На окне, у решеток, тесно прижавшись друг к другу, теснятся человеческие лица: они бьют с ожесточением по решеткам, они вопят нечеловеческим голосом, не «плененные звери», а люди, засаженные в клетку. Крик на минуту ослабевает, но опять же льется высоко и страстно. Зажимаешь уши, бегаешь, как раненый зверь, в углу камеры. На улицах, вокруг Бутырок, собрался народ. Там говорят, что заключенным не дают есть, они кричат с голоду. Я взбираюсь на чердак; сквозь дыру в крыше, вижу издали, как с разных сторон чернеют кучки испуганного народа.

В 11-м коридоре мы созвали заседание всех бюро тюремных фракций. Послали заявление-протест и потребовали немедленного приезда Каменева в тюрьму. Прошло несколько часов, прежде чем прибыл представитель ВЧК и вступил в переговоры с голодающими. Не помню, добились ли голодающие удовлетворения, или ВЧК их обманула, но к концу третьего дня массовая голодовка была прекращена.

Избиение и развоз

Скоро наступил конец нашему благополучию. Еще не успели высохнуть типографские краски статьи Мещерякова, нарисовавшего в «Правде», к сведению европейских социалистов, радужную картину Бутырских условий, как на наше мирное житье совершен набег, избитых и истерзанных нас увезли из Бутырок, это случилось ночью на 25-го апреля. У нас, меньшевиков, был юбилей, двухмесячный юбилей со дня нашего массового ареста. Мы торжественно отметили эту тюремную дату веселым вечером сатиры и юмора. До часу-двух ночи затянулся наш праздник, и мы готовы без конца слушать анекдоты нашего собственного юмориста. Погода чудесная, стояла тихая весенняя ночь. Пользуясь открытыми коридорами, большая группа вышла на церковный двор, и там еще долго пелись песни, звонко раздававшиеся по всей тюрьме. Было томительно и душно, и я долго стоял у окна, прижавшись к решетке, вслушиваясь в пение. На миг мелькнула мысль, что, пожалуй, Чека не очень спокойно отнесется к нашему ночному хору, но эта тревожная мысль тотчас же улетучилась. Я прилег и задремал. Вдруг, сквозь полудремоту слышу я странные звуки. Лежа с закрытыми глазами, слышу отдаленный топот, лязг и шум. Просыпаюсь, осматриваю камеру, в свете занавешенного бумагой электричества вижу спокойно спящие фигуры на койках и поворачиваюсь на другой бок. Чувствую, меня кто-то тянет за плечо. Возле стоит С. Шварц в одном белье и тихо говорит:

— Будите всех. В тюрьме большой отряд чекистов и солдат.

Вскакиваю, тихо бужу. Все встают, одеваются, уничтожают бумаги, все делается быстро, в несколько минут. И когда мы попытались выйти из 11-го коридора в соседний 12-й через тонкую дощатую дверь, она не открылась. Там уже стояли солдаты с винтовками. И не успели мы подумать о дальнейшем, как с грохотом, лязгом и матерной бранью вбежала в коридор толпа чекистов и солдат, вталкивая нас в камеры и требуя, чтобы мы немедленно без разговоров шли.

— Куда? Зачем? Почему ночью?

Это все праздные вопросы. Никакие объяснения не даются. На нас надвигаются со штыками, размахивают револьверами перед лицом, подталкивают прикладами, и у койки стоят с матерной бранью 2–3 солдата и чекиста. И вот уже нас тянут к дверям, по дороге угощая прикладом. Помощник начальника тюрьмы Александров нагло и торжествующе улыбается.

В эту ночь в тюрьме произошли исключительные по жестокости избиения социалистов и анархистов. В Бутырки ввели более тысячи вооруженных людей, из которых многие были пьяные. В 12-м коридоре, где одна камера социал-демократов и две-три эсеровских, избивали лежащих, стаскивали с коек в одном белье и без вещей, без верхней одежды и обуви, подгоняя прикладами, волокли в сборную. В 11-м коридоре, сплошь социал-демократическом, все старания убедить опричников дать возможность собрать вещи ни к чему не повели. Многие сильно ранены, одного окровавленного пришлось отправить на перевязку. Из МОКа вытаскивали на руках в одном белье и, избивая, волокли вниз по лестнице и по дворам. В часовой башне анархисты, полагая, что начались массовые расстрелы, оказали упорное сопротивление и были жестоко избиты. Отдельные заключенные МОКа, услышав крики в соседнем ЖОКе и, основательно подозревая, что там избивают женщин, попытались унять опричников, но их также сильно избили. Банды чекистов ворвались в околоток, подняли с постели больных, даже лежавших с температурой в 39°, и поволокли их на сборную. Особенно тяжелые случаи происходили в ЖОКе, где от испуга случились обмороки, начались крики, визг, истерика, слышные на всю тюрьму. Чекисты, не смущаясь, входили в камеры женщин и стаскивали их с коек. Одну левую эсерку били ручкой нагана по голове и окровавленную вынесли в сборную. Многих женщин тащили за волосы головой вниз по винтовой железной лестнице с третьего этажа. Все были в изодранном белье или наскоро накинутом сверху платье, с кровоподтеками на руках, с царапинами и ссадинами на всем теле.

В сборной происходило дальнейшее. Там со злорадными улыбками стояли руководители ночного набега — Самсонов, Кожевников, Рамишевский, палач Рыба, две женщины, вооруженные до зубов, тюремная администрация во главе огромной толпы красноармейцев с красными звездами на груди и на шлемах. Тут происходила сортировка направо и налево. При моем появлении Рамишевский улыбнулся, назвал мою фамилию и крикнул:

— Налево, к Хрусталеву.

Конвоиры толкнули меня влево, и я очутился в боковой длинной комнате, в обществе избитых и истерзанных товарищей. Мне стало стыдно, что я одет и захватил с собой вещи. Вокруг было зрелище ужасное. Мужчины в одних разорванных в клочья по всей спине рубахах, кальсонах, дрожащие от холода и пережитого кошмара, кутающиеся в чужие пальто. Женщины и совсем юные девушки с ужасом в глазах рассказывают, что произошло в ЖОКе. Какая-то пожилая женщина из эсеровской группы «Народ» в полуобморочном состоянии лежит на узком диванчике и мучительно произносит:

— Товарищи, я продолжаю голодовку. Знайте, я продолжаю голодовку.

Она уже третий день голодает, добиваясь освобождения беспартийного мужа. Другая эсерка, молодая, с громадной косой, сидя на столе, непрерывно стонет. Она больна, у нее возвратный тиф. С бледными лицами, сжимая кулаки, в бессильной ярости, бродят по комнате в одном белье старики и юноши и ждут, что будет дальше.

Передают сведения об избитых, о тяжело раненых. Особенно