связками ключей у пояса. Этот свободный тюремный режим добыт кровавыми усилиями, голодовками, баррикадными боями, дипломатическими переговорами с ВЧК. Об этой борьбе с тюремным режимом сложились буквально легенды. Анархисты и левые эсеры, составляющие тюремный демос, приписывают себе разложение режима, — но правые эсеры только улыбаются при этом, полагая, что без них победа над ВЧК не удалась бы.

К весне 1921 года среди политических оказались, за вычетом немногих офицеров, десятка беспартийных кооператоров и группы толстовцев, главным образом, социалисты и анархисты, в том числе до 100 правых эсеров, до 50 левых эсеров, до 50 анархистов разных толков (махновцев, синдикалистов-набатовцев, универсалистов и пр.). И с нами прибыло до 100 меньшевиков. В общем, тон задавали правые эсеры, к ним прислушивались власти. Еще недавно, в тот день, когда ВЧК опубликовала приказ, что ввиду слухов о возобновлении террора, за каждый волос с головы коммуниста ответят своей жизнью находящиеся в тюрьме эсеры, — утром того же дня прискакал в Бутырки Дзержинский, явился в камеру к Гоцу и Тимофееву и заверил их, чтобы они не беспокоились, что приказ ВЧК — это только «высокая политика», не больше, чем жест. Тогда же видные эсеры получили письмо от Каменева, желавшего с ними побеседовать. Все это, конечно, скоро становилось «тайной полишинеля». Администрация Бутырок окончательно терялась, и была доля правды в утверждении, что хозяева внутри тюрьмы не начальник и его помощники, а заключенные социалисты. Маленькая, но характерная иллюстрация: значительное число камер МОКа выделили в распоряжение политических, бюро фракций уже само распределяло их пропорционально между социалистами и анархистами. Жили в тюрьме, конечно, фракциями. Каждая фракция имела своего старосту, бюро и свои фракционные собрания.

Любопытно, что в тюрьме была и фракция коммунистов — это проворовавшиеся комиссары, советские служащие — взяточники, чиновники, сидевшие за преступления по должности. Среди них немало бывших чекистов, следователей и пр. Они гордо называли себя коммунистами, имели партийное бюро, занимали 13-й коридор и пользовались покровительством начальства. Даже тюремный рояль находился в их распоряжении на предмет устройства вечеров. К этим коммунистам ездили в гости именитые сановники, выступавшие с речами. Ждали даже Зиновьева. Любопытно было наблюдать торжественное шествие 13-го коридора по двору к воротам. Они заимствовали у нас обряд проводов — освобождающихся. Поют «Интернационал», говорят речи, кричат ура в честь советской власти. Рассказывают, как освобождали одного из этих коммунистов, бывшего жандарма. В воротах он произнес речь в честь социальной революции. Ему отвечал коммунистической речью, посылая привет Коминтерну, один из остающихся в тюрьме коммунистов, тоже бывший жандарм, подчиненный первого по службе при самодержавии… Как-то случилось, что одного рабочего, коммуниста, который попал в Чеку за…«сапоги Чернова», найденные у него при обыске, привезли в Бутырки и доставили в 13-й коридор. На следующий день он оттуда вырвался и был водворен к меньшевикам, которые, поколебавшись, приняли его к себе.

Как в муравейнике, бурлила жизнь в социалистических Бутырках. Внутри Бутырок неограниченно царствовали свобода слова, печати и собраний. У нас, меньшевиков, была организована партийная школа.

Два кружка изучали «Капитал» Маркса, один кружок — «Финансовый капитал» Гильфердинга. Читались циклы лекций по истории социал-демократии, по историческому материализму, по социальной политике и профессиональному движению. Мы обсуждали текущий момент и писали листовки для распространения на воле. Постоянные собрания, дискуссии, доклады. Мы усердно спорили о методах борьбы за наше освобождение. Когда в Москве назначили перевыборы Совета, мы обратились с протестом и требовали освобождения. Мне пришлось по поручению фракции вести переговоры с начальником тюрьмы. Я принес ему наше заявление, направленное в три адреса: в Московский Совет, в ВЦИК и… Фридриху Адлеру для Венского Интернационала. Начальник тюрьмы обещал немедленно послать в Наркоминдел для пересылки Адлеру, но категорически отказался соединить меня по телефону с Каменевым, председателем Московского совета. Он только позвонил в президиум, откуда обещали немедленно прибыть за заявлением арестованных членов Совета — меньшевиков, так, чтобы оно попало к назначенному в тот день заседанию президиума Совета.

Помимо оживленной политической деятельности, в тюрьме была широко поставлена культурно-просветительная работа. В 12-м коридоре, наиболее вместительном, устроен тюремный университет, где преподавали по всем отраслям знания и где ежедневно читались лекции по истории, литературе, сельскому хозяйству, кооперации и пр. Главный контингент слушателей поставляли правые и левые эсеры, среди которых было много крестьян. Рабочие социал-демократы тоже поспешили записаться на лекции. Но, кроме просвещения, в Бутырках процветали и искусства. Часто устраивались вечера и концерты (за отсутствием инструментов довольствовались пением и свистом). Эсеры давали свои инсценировки с декорациями и в костюмах «Кому на Руси жить хорошо» и «Совнарком» (с выступлениями Ленина, Коллонтай и др.). Меньшевистская фракция, жившая несколько изолированно, имела свой хор, живую газету, своих юмористов и поэтов. В годовщину мартовской революции в Бутырках состоялся большой вечер с политическими речами. Кооператоры и эсеры часто созывали собрания крестьян. До двух-трех часов ночи ключом била жизнь в социалистических коридорах и в камерах МОКа, где ютились наиболее почтенные и пожилые социалисты и анархисты.

Казна кормила нас плохо. Хлеба выдавали немного, а баланда традиционная и отвратительная. Тюрьма буквально страдала от голода. Политическим помогал Красный Крест в лице Е.П. Пешковой и М.Л. Винавера, часто посещавших тюрьму, но огромное население тюрьмы было предоставлено своей собственной участи. У фракций были организованы продовольственные коммуны, а нам, меньшевикам приносил обильные продукты наш клубный партийный Красный Крест: ведра повидла, конскую колбасу, иногда хлеб и картофель. Как будто Нарком продовольствия распорядился о выдаче социалистам продуктов. Сношения с волей были регулярны и часты. Газеты доставлялись ежедневно; книги, иностранная пресса, нелегальные русские издания, все попадало в Бутырки. Свидания у социалистов особые, без решеток. Недавно еще сажали при свидании по обе стороны стола, но стол отодвинули как излишнюю помеху, против воли начальства. Так же самовольно организованы торжественные проводы освобождаемых. От камеры счастливца до ворот проходили стройным маршем через весь двор — туда и обратно, с пением песен, с хором впереди. Эсеры обычно присоединялись к шествию меньшевиков, но иногда проводы объединяли всех, строптивых леваков и чужаков-анархистов. На проводах у каждой фракции пелись свои излюбленные песни. Эсеры предпочитали петь торжественное, несколько на церковный лад «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою». Меньшевики пели «Вихри враждебные» и полюбили заимствованных у эсеров «Кузнецов». Леваки пели «Всероссийскую коммуну», а анархисты свой марш «Под знаменем черным». Впрочем, леваков и анархистов редко освобождали, и свои песенки они пели чаще на кирпичах, греясь на апрельском солнце на бутырском дворе.

Но, конечно, внешнее благополучие тюремной обстановки не могло скрыть внутренней тревоги индивидуальных драм,