Шрифт:
Закладка:
У комиссара давно уже настороженный взгляд на тех, кто кичится белой индийской чалмой и может облачать жену в шелка и покупать ей ожерелья, браслеты и перстни бог знает в какую цену…
Он зажиточен, этот ассиро-вавилонянин, но какой он враг, если нянчится с ним, кяфиром, «урусом», да еще с комиссаром с двумя орденами Красного Знамени? Он вылечил его, кяфира, кормит бульоном из курочки, молочной рисовой кашей, белыми лепешками, поит настоящим черным индийским чаем с сахаром. А ведь сейчас ничего из продовольствия не достать, не купить.
Говорить еще трудно, очень трудно. Выговоришь одно слово — и обливаешься потом.
Он тогда потерял сознание, попытавшись объяснить, о чем надо уведомить комполка… А когда пришел в себя, недоумевал, почему он все еще в михманхане, почему его не забрали в военный госпиталь.
Хозяин оправдывался: на дворе зима. Идти в город верст десять по грязи и снегу. Живущие в курганче не молоды, идти тяжело. Аравитянка молода, но глупа. Да и куда пойдет молоденькая женщина, не знающая ни Самарканда, ни языка, ни людей? Да у нее еще сын грудной.
Но все хорошо. Он «афсун» — волшебный доктор, врачеватель тяжких болезней. У себя в курганче он держит кровоостанавливающие пилюли «нэкоин иоллы». В сочетании с пчелиным медом они чудодейственны.
Но комиссар никак не мог набраться сил, слабость одолевала. К ранению присоединилась малярия. Хинин в курганче нашелся, и комиссар принимал его в дозах, предписанных в свое время полковым врачом. Тем не менее приступы, следовавшие с неизменностью в определенные дни и часы, крайне изнуряли. Высокая температура, испарина, головокружение выматывали силы.
Человека, который мог бы сходить в город, не нашлось. Комиссара, очевидно, считали пропавшим без вести. Его, конечно, разыскивали.
Однажды, опираясь на хозяйский посох, комиссар проковылял в конюшню. Конь встретил его ласковым похрапыванием. Кусок лепешки он «схрупал» мгновенно. Он терся плюшевой мордой о щеку комиссара. Видать, кормили его и чистили как следует. А кто хорошо смотрит за конем гостя, хороший человек.
С добрым чувством комиссар выбрался из теплого сумрака конюшни на двор и подставил лицо порхавшим снежинкам. Хозяин курганчи, удивительно высокий, весь в черном, что придавало ему еще больше величия, стоял посреди двора и смотрел снисходительно на гостя.
— Вижу, ваши недуги плохо поддаются лечению. С завтрашнего утра будьте любезны пить горячее молоко со свежим медом… с ургутским медом.
«С ургутским» прозвучало многозначительно, и комиссар невольно вскинул голову. Мирза Джалал чуть поморщился.
— Вам что-то не нравится? — поинтересовался комиссар.
— Вы гость. А гостю надо знать обычаи народа, где он живет. И хлеб здесь не такой, как в России, и вода, и воздух, и… люди. И их вера, и обычаи. И даже лечиться приходится иначе.
Комиссар ребром ладони смел рассыпчатый снежок и уселся на доски айвана. Он смотрел на хозяина курганчи испытующе.
— Уважаемый Мирза, — заговорил он, — хоть я из России, а немного знаю местные нравы…
— Прекрасно! — насторожился хозяин. — Вы — русский. Русские живут в России. Мы мусульмане. Мы живем у себя в Узбекистане. Когда человек приезжает в чужую страну, он встречает отчуждение и даже вражду, особенно, если он хочет заводить свои обычаи и порядки.
— А так ли прекрасны все здешние обычаи? Так ли они безукоризненны?
— И у нас рядом с хорошим есть плохое и несправедливое. Но разве в России все хорошо? Едете к нам ниспровергателями зла, когда у вас самих есть зло.
Он остановился, потому что на лице комиссара, бледном, изможденном, он прочитал нечто вроде улыбки.
— Скажите, зачем вы, узбек, ездили в Африку, Аравию, Индию и бог весть еще куда? — Он, видимо, не заметил, что у хозяина курганчи в недоумении вскинулись его густейшие брови, и продолжал: — Разве не для того, чтобы, исправлять в чужих странах плохие порядки и обычаи, водворять справедливость? Зачем вы, чужак для арабов, брали в руки меч, чтобы освобождать арабов от ига иноземцев, от всяких там инглизов, турок, французов, итальянцев? Да, тогда ваша сабля не висела на стенке михманханы, а рубила головы захватчиков.
— Йие! — простодушно поразился Мирза Джалал. — Вы меня знаете? Вы знаете обстоятельства моей жизни? Но, молчу, вы гость, а гостю не задают вопросов.
— Ничего. Я отвечу. Мы знаем вас, слышали о вас, товарищ Мирза Джалал, мы — коммунисты, рабочие, крестьяне, батраки России — здесь совсем не за тем, в чем вы сейчас меня упрекнули. Почему вы не допускаете, что есть люди, проникнутые высокими идеалами справедливости, что они беззаветно воюют против зла, гнета, рабства. Они, эти люди, отдают жизнь за свободу и счастье тех, кого они даже не видели в лицо, чьи обычаи для них, как вы сами сказали, чужие и непонятные. Таких борцов за высокие идеалы у нас называют большевиками. Пример таких людей вдохновляет.
Мирза Джалал думал вслух:
— Я и сам смотрю. Что за люди? Сколько сложено русских голов, сколько пролито крови, сколько похоронено на чужой земле в безвестности, их имена не высечены на могилах… У ворот Бухары я видел молодого солдата. Мертвый, он сжимал в руках винтовку. У него на ботинках подошвы порвались, а одежда вся в заплатах. Мертвый, он обнимал винтовку… В Судане мы находили в карманах у пленных инглизов золотые серьги, вырванные из ушей женщин. Скажи жадному — вот яд, и жадный все равно съест его. Безумие жадности владеет им. А вы? А ваши? Однажды я обедал с красноармейцами в Байсуне. Ели просяную кашу без масла и пили кипяток вместо чая. За что же, за какие цели ваши люди воюют, терпя нужду и лишения?
Снежок все падал, и запорошил камзол Мирза Джалала, и побелил его черную ассиро-вавилонскую бороду, а брови превратил в клочья ваты.
— Что ж, вы проникли в суть вещей, но есть ведь еще и связь явлений. Приглядитесь к бойцам Красной Армии. Найдите там капиталиста или бая, помещика или фабриканта. В Красной Армии рабочий с моего родного Путиловского завода, казанский крестьянин, воронежский батрак. Их позвал Ленин освобождать трудящихся мира от тирании. Они воюют за идею.
Мирза Джалал покачал головой.
— Идея? Идеалы? Я знаю смысл этих европейских слов. И у меня были
