этот уходит все дальше и дальше, пока не превращается в слабую тень, в далекое эхо.

Потом я помню: Лоретта куда-то звонит.

Потом я помню: я уже на улице. Вдалеке ревут сирены.

Потом я помню: меня обнимают. Я слышу слово «беги». Беги так, точно бежать — это твоя работа.

Потом я помню: Лоретта исчезла, а из-за угла показались полицейские машины.

Потом я помню: я сижу в убийственной хижине. Все мои вещи в сумке, моя повязка на глаз, мои рубины, моя брошь в форме раковины-наутилуса, в форме урагана.

А потом я знаю. Я знаю, что на моих глазах кто-то только что погиб и этого кого-то звали Перл, а значит, моя подруга Перл тоже отчасти погибла.

А потом я знаю, что уже ничего не знаю, вообще ничего, совсем.

Я иду по пустынной улице, очень осторожно. Нахожу телефон-автомат и набираю номер.

— Ну что, звезда моя, — говорит Фаррен, — ты и на этот раз справилась.

— Я ненавижу тебя разочаровывать, Фаррен, — говорю я, — ненавижу больше всего на свете.

— Ты же всегда отлично справлялась. Вот же засада! Объясни мне все поподробнее еще раз.

— Карл в тюрьме.

— Да! Точно. А ты покинула рабочее место без официального увольнения?

— Все так.

— В смысле, никто тебя не увольнял.

— Именно.

— Так вот знай. Я разочарована. Очень разочарована.

— Можешь, пожалуйста, найти мне какую-нибудь другую работу?

— Я ничего не могу тебе найти! — Фаррен смеется, потом вздыхает: — Милая, — я слышу, как она стучит ногтями по столу, наматывая телефонный провод на указательный палец, — мне не стоило даже отвечать на твой звонок, — последнее она шепчет уже совсем тихо.

Я надеюсь, ее мягкая интонация — это хоть какой-то намек на спасение и я еще могу сделать что-то, чтобы все исправить.

— Я могу все исправить! — говорю я. — Как я могу все исправить?

— То, что ты свалила просто так, нехило испоганило всю работу. Понимаешь?

— Понимаю.

— А мне кажется, не понимаешь.

— Просто скажи, что мне сделать, и я сделаю это. Что угодно. Ты же меня знаешь, я та еще зануда.

— Ну так отправляйся назад в прошлое и сделай так, чтобы ничего этого не случилось. Потому что ты тут со всей определенностью вставила себе палки в колеса на пути к стабильности.

— Правда?

— Девочка, я тебя умоляю. Бросить рабочее место. Заниматься преступной деятельностью без должной осмотрительности. Я не знаю, это тянет примерно на пятнадцать штрафных баллов, а может, даже и больше.

— О, нет. Нет, нет, нет.

— Так, только не плачь, не плачь, пожалуйста, — говорит Фарен, — ты знаешь процедуру для беглых временных. Знаешь ведь, милая?

— Знаю.

— Хорошо. Сверься со своим ежедневником и следуй правилам. Мне пора идти. — Фаррен прикрывает динамик и кричит куда-то в сторону: — Я за пиццу!

— Подожди. Подожди минутку, — говорю я.

— Боюсь, я не могу говорить с тобой из-за этой испоганенной работы. Мы не можем подвергать агентство опасности, ты же знаешь.

— Знаю.

— Прежде всего я должна защищать агентство, понимаешь?

— Понимаю.

— Так что не звони мне в ближайшее время. Не присылай никаких открыток и даже с днем рождения не поздравляй. Просто исчезни. Свали. Уйди. Хорошо?

Фаррен снова прикрывает динамик и кричит: Разумеется, пепперони!

И шепчет мне:

— Я попробую выйти с тобой на связь.

Ко мне возвращается надежда.

— Как ты меня найдешь? — спрашиваю я тоже шепотом.

— А как один человек находит другого в этом бесконечном мире? — спрашивает она в ответ, а потом снова в сторону: — Хорошо, тогда просто возьми вторую половину с овощами!

Прежде чем она отключается, повисает короткая пауза, словно трещина на потолке. Возможно, это ничего не значит, но я предпочитаю думать, что это было замешательство. Я добавляю его ко всему остальному дню Фаррен: к ее пицце, овощам, мясу, ее ногтям, вымазанным мукой и расплавленным сыром. Веселым коллегам, которые кричат: «Утренние обнимашки!» — и собираются в кучу, кладут друг другу руки на плечи и подбрасывают Фаррен в воздух вместе с ее эргономичным креслом. Она скрещивает ноги. «Эй, ребята!» — кричит она. «С повышением! — кричат они и подкидывают ее. — Мы тебя повышаем, потому что мы тебя поднимаем повыше!» — «Да уж вижу», — отвечает Фаррен.

Офис расширяется до размеров моего отчаяния, и Фаррен мгновенно становится всего лишь песчинкой в огромной открытой Вселенной. Вселенную наполняют надежды Фаррен, ее мечты и устремления. Куда она идет на обед? А идет она, куда, мать ее за ногу, сама захочет! Платформа станции метро расстилается перед ней, как ковер-самолет, и несет ее к самому дому, к порогу, квартира ее полна детишек, нет, кошек, нет, ящиков, ящиков и ящиков с лаками для ногтей. Они расставлены в соответствии с радужной палитрой, как на каком-нибудь рекламном буклете. Я это отлично представляю. Она сидит за своим туалетным столиком возле окна с колышущимися занавесками и зажигает свечку с еловым ароматом, выдавливает на ладони каплю увлажняющего крема, покрывает каждый ноготь слоем лака, который защищает и укрепляет кутикулу, затем тонким слоем лака цвета гранита, затем еще одним слоем, а на большие пальцы, в качестве награды за хорошую работу, она наносит три слоя. После чего покрывает все ногти лаком, который ускоряет высыхание. А потом она вытягивает руки перед собой, точно волшебник, ладонями вниз, поворачивает запястья, чтобы поймать порыв ветра от включенного вентилятора. «В этой добровольной неподвижности есть какая-то сила, — думает Фаррен, улыбаясь. — Я не сдвинусь с места, пока не захочу! Мои руки такие же мягкие, как и моя постель! Я забочусь о себе, — думает она и продолжает поворачивать запястья и растягивать пальцы, — это никогда лишним не будет». Она заколдовывает комнату, чтобы та исполняла все ее желания, и в комнате как бы сами собой появляются любимый напиток, любимый телесериал. Потом вдруг откуда ни возьмись появляется толстая записная книжка с заметками, которые Фаррен пишет собственной рукой, ручкой с фиолетовыми чернилами, точно это книга всей ее жизни с лихо закрученным сюжетом. «Сегодня я проснулась», — пишет она так откровенно, точно говорит с Богом. «Я совершенная реалистка», — и это, должно быть, правда. «Сегодня я бросила друга в беде», — это она уже не пишет, она даже не вспоминает наш телефонный разговор, ведь он стал для нее одним из многих в череде разочарований, в череде не оправдавших себя надежд и вложений, в череде других претенденток на работу с такими же, как у меня, недостатками, опытом и ошибками. «Сегодня я ела пиццу, — пишет Фаррен, — она была вкусная».

Когда ногти высыхают, она садится на пол