Она хохотала и прыгала от удовольствия.

На Владимира, стоявшего в нерешительности, они не обращали внимания. Ода, закрыв руками измазанное сливами лицо, продолжала громко выть. На крыльцо выбежала дородная женщина в чёрном платье и повойнике[169], злыми глазами окинула обоих княжичей, схватила за руку плачущую Оду и поспешно увела её. Спустя несколько мгновений с шумом распахнулись ставни окна на верхнем ярусе терема.

— А ну-ка, княжичи, ступайте сюда! — раздался строгий голос воеводы Ивана.

Владимир и Святополк неохотно поднялись в хоромы.

Посреди широкой горницы рядом с воеводой Иваном стоял худой сердитый человек, весь в чёрном, с розгами в руках.

— За что княгиню Святославлеву обидели? — вопросил Иван. — Сором.

— Воевода, не вели бить, — дрожащим голосом пробормотал Владимир.

— А что ж, гладить вас по головке, что ль, за этакие делишки?!

— Они... Девчонки сип. Обзывались всяко. — Владимир виновато понурил голову.

— Обзывались, а вы что?! Тож мне, воины! — Иван презрительно сплюнул. — С девками дерётесь. Какие ж вы мужи ратные будете, коль девица, и та вас одолевает! Ну-ка, Моймир, всыпь им как следует! Разумней в иной раз будут.

— Ох, воевода! — злобно осклабился Святополк, нехотя спуская порты.

...Владимир, стиснув зубы, лежал на лавке и корчился от боли.

А в самом деле, думалось ему, чего ввязался он в эту ненужную затею с гнилыми сливами? Ну что уж такого обидного сказали ему эти девчонки? Подумаешь, ущипнули, подразнили, да ещё так неумело. Нехорошо сложился первый его день в Киеве! Не успел приехать, а уже напакостил тут. Прав Иван: соромно!

— Ну, отведали розог! Вставайте! — велел воевода. — Ступайте топерича, просите прощенья. Живо!

Ухватив обоих отроков за шиворот, Иван потащил их в бабинец и втолкнул в просторную светлицу.

Вышеслава и Ода сидели уже в чистых платьицах, строгие и надменные.

— Простите нас, — чуть не шёпотом, сглатывая слёзы, выдавил из себя Владимир.

— А ну, громче! — прикрикнул на него Иван.

— Может, яко нон, епитимью[170] наложишь? — злобно скривившись, с издёвкой спросил Святополк.

— Ах, ты ещё и зубоскалишь тут! — Иван треснул его ладонью по затылку. — Сызнова розог захотел?!

Вышеслава, не выдержав, прыснула со смеху.

— Не будем мы боле, — угрюмо буркнул Святополк.

— То-то же! Ну а вы, девицы-красавицы, как, простите удальцов наших?

Вышеслава уже каталась, визжа от смеха, по широкой тахте, глядя на насупленные, виноватые лица двоюродных братьев.

Ода, более спокойная, с бледным опухшим от слёз лицом, поднялась и с трудом выговорила по-русски:

— Мы простчаем.

— Ну, тогда ступайте, молодцы, прощены вы. Девы красные зла на вас не держат. А отцам и матерям вашим. — Иван лукаво подмигнул. — О том не скажем. Но чтоб в другой-от раз тако не смели!

Он погрозил отрокам здоровенным кулаком...

— Умный человек — воевода. Умный и справедливый, — говорил Владимир Святополку, когда они шли по широкому гульбищу.

Святополк вдруг снова злобно скривился:

— Тоже мне, справедливого сыскал! Вот мой дядька Перенит...

Владимир почувствовал, как в нём закипает гнев.

— Не ведаю, каков Перенит, а мой дядька — человек верный и справедливый! — с гордостью промолвил он, повысив голос.

Святополк смолчал, досадливо махнув рукой.

Глава 14

КОСТРЫ В НОЧИ

Посреди стана ярко горел, отбрасывая в ночное небо искры, громадный костёр. Вокруг него у шатров, пряча зябнущие руки в широкие рукава войлочных халатов, тесной группой сидели половцы. В отдалении неосёдланные кони с хрупаньем жевали пожухлую осеннюю траву.

Худой высокий старик в круглой бараньей шапке, со сморщенным жёлтым лицом и свисающей, как мочало, тонкой козлиной бородкой, покачиваясь из стороны в сторону, словно в такт какой-то ему одному понятной мелодии, говорил, медленно, взвешивая каждое слово:

— Болуш взял с каназом Всеволодом мир... Скрепил своей кровью дружбу. Он не хочет воевать... Наши кони устали... Нам нужен отдых... Сколько дорог мы прошли!.. Сколько переплыли бурных рек... Итиль, Яик, Дон — греки называют его Танаис...

Речь почтенного старца прервал сидящий с ним рядом Искал. Не выдержав, он вскочил на ноги и в исступлении прокричал:

— Какие жалкие слова я слышу! Ты, Осулук, стал как баба! Тьфу! — Он злобно сплюнул и грязно выругался. — Тебе коров доить! Посмотри, наши кони жрут одну сухую траву, они голодны! Каждую зиму — джут[171], кони гибнут! Кипчаки бродят по степи, как нищие! Скоро нечего будет есть! Что будет тогда?! Пойдём кланяться урусам в ноги, как печенеги и берендеи?! А помнишь, Осулук, как наши деды рубили арабов и огузов, как отцы наши гнали хазар и булгар[172]?! Какие богатства добывали они в честном бою! Кони их обгоняли ветер! И все, все племена и народы боялись их! Болуш изменил памяти отцов!

Осулук спокойно слушал резкие обидные слова Искала и с бесстрастным видом спокойно кивал головой. Когда молодой солтан остановился перевести дух, он поднял десницу и, улыбаясь беззубым ртом, громко сказал:

— Ты не дослушал меня, Искал. Ты смел и бесстрашен, ты — настоящий кипчак. Такой вождь, как ты, сейчас нужен нам... Да, наши кони устали, они истощены, бег их утратил обычную быстроту. Но весной будет ещё хуже. И я говорю... Все меня слушайте!.. Надо идти в поход зимой... На урусов, на каназа Всеволода, на Переяславль! Мы возьмём его стада, угоним табуны и людей... Потом пойдём в Кырым, в Сугдею, в Херсонес. Лукавые греки дадут за невольников-рабов много золота. Вот как надо жить! В шёлк и парчу оденем наших жён, в кольчуги из булата — наших воинов, сёдла и сбрую добудем для наших скакунов!

— Ты прав, Осулук! — воскликнул Искал. — Прости меня. Я давно бы пошёл в землю урусов, по этот проклятый Болуш. — Он развёл руками и хищно осклабился. — Что делать с ним?

— Он разнежился, как баба, — раздался гортанный голос одного из беков. — Такой хан не нужен кипчакам!

— Тогда... Я его убью! — Искал вырвал из ножен кривую саблю. — Осулук, я обещаю, я принесу и брошу к твоим ногам его глупую голову!

Старый хан снова холодно кивнул.

Искал сел обратно к костру,