Она так на меня глянула, будто и не ждала, что я возьмусь сама. Женевьева была безрукая? Или просто тутошних, или, лучше сказать, тамошних знатных дам ничему полезному не учили?

Меня, конечно, учили. Но я не хочу. Ясно вам, кто тут есть и меня слышит – не хочу. И не буду.

Шмыгнула носом и уставилась в окно.

- Обедать идите, что ли, - позвала Пелагея.

Обед – это святое. Обедать нужно. И готовит Пелагея так, что пальчики оближешь. А что потом – поглядим.

15. Хоть горшком назови

15. Хоть горшком назови

Мы уже расселись за столом, все пятеро, когда стукнула и скрипнула калитка, и во двор кто-то вошёл.

- Доброго здоровьица хозяюшке, чадам её и домочадцам, - услышали мы звучный мужской голос. – Хлеб да соль, Пелагея-свет Порфирьевна!

- И ты будь здрав, Васильич, - степенно кивнула Пелагея. – Иди, иди за стол, Меланья, миску неси.

Гость выглядел… приметно.

Я, конечно, не сказать, чтобы вот прямо видела здесь много мужчин, но кое-кого видела. Отца Вольдемара и ещё разных – на службе, после которой полетела с деревянных мостков. И были они одеты просто, совсем не вычурно. Рубахи вышитые, подпоясанные, а поверх тех рубах ничего и нет по летнему, наверное, времени, а штаны – серые или коричневые, без причуд. И на ногах лапти, а кто и вовсе босой. И шапки бесформенные на головах, которые снимали перед тем, как войти в церковь.

Наш гость, которого Пелагея назвала Васильичем, от всех увиденных мною местных разительно отличался. Среднего роста, крепкий, мощный. Лет – как мне, или постарше. На голове он имел, не поверите, шляпу, которую снял, войдя в дом. Поверх рубахи – шерстяной, наверное, кафтан, как это называется-то вообще? Кафтан чёрный, обшлаги рукавов серые, а пуговицы так и блестят на солнце, такие круглые, как шарики. И накладные петли из тесьмы, чтоб те пуговицы застёгивать. На шею он привязал шарф ли, шейный платок – не знаю я, как это правильно назвать. А широкие штаны уходили в хорошие кожаные сапоги – повыше колен. На ремне имелась добротная кожаная сумка.

И над всем этим великолепием сверкали серые, как сегодняшнее озеро, глаза под кустистыми бровями, а губы терялись в буйных, по аккуратно подстриженных усах и бороде. Светлые кудри обрамляли пробивающуюся лысину.

- Приветствую наших уважаемых гостей, - поклонился он, вот прямо поклонился. – Фамилия моя Васильчиков, звать Демьяном, Васильевым сыном. Человек я торговый, дома бываю нечасто, летом так особенно. Но лето, оно ж такое, сегодня ещё есть, а завтра, глядишь, и кончилось, потому – нужно спешить. Даст бог – завтра подниму парус снова.

Ага, вот так. Местный торговец, значит. С кем тут, интересно, можно торговать, и чем?

- Это барыня, Женевьевой зовут. Её ближняя – Марьюшка, а кто такова Трезонка, я тебе, Васильич, не скажу, потому что сама не знаю, - говорила Пелагея, разливая по мискам уху.

- Рад знакомству, матушка-барыня, - кивнул тот с улыбкой.

Шляпу свою он положил на пустую лавку у окна, а сам уселся за стол и с поклоном принял у Пелагеи миску с ухой, а у Меланьи – хлеб.

- Взаимно, - кивнула я.

Чуть было не протянула ему руку, как всегда в прежней жизни делала, но тормознула, подумала – наверное, он к такому не привык, и руки женщинам не пожимает.

- А по батюшке тебя, матушка-барыня, как прозывать? – поинтересовался купец, щедро посыпая уху в миске мелко порезанным зелёным луком.

Я подвисла. Ясен пень, что я по отчеству Ивановна, но здесь-то как это будет выглядеть?

Видимо, Марья по-своему истолковала моё замешательство.

- Отец госпожи – граф де Рьен, его крещёное имя – Жан.

- Иоанн, значит, - кивнул купец. – Женевьева Ивановна, значится. А ты, сударыня? – глянул он на Марьюшку.

- Жаком моего отца звали, - пробормотала она, опустив взгляд в тарелку.

- Иаковом, значит, - удовлетворённо кивнул он.

- Будешь Марья Яковлевна, - усмехнулась я.

Она только плечами пожала – хоть горшком, мол, назови, только в печку не ставь.

- А я никем тут вам в угоду не буду, - заявила Трезон. – Живу всю жизнь Ортанс Трезон – ею и умру!

- Кто ж спорит-то, матушка, - с усмешкой глянул на неё гость. – Твоё право, вестимо, - и повернулся к Пелагее. – Благодарю тебя, ушица превосходная. Что слышно от Гаврилы?

Я уже знала, что Гаврилой звали старшего сына Пелагеи. На одном из двух оставшихся от отца кораблей он ходил куда-то за товаром, так мне рассказала Марья, а ей – Меланья. Средний сын, Пахом, отправился за каким-то делом вдоль берега на север на другом корабле, ожидался дней через десять, а то и поболее. А младший, Павлуша, вроде кому-то служил где-то в большом городе, так я поняла.

- Присылал весточку с «Вольной Птицей», что задерживается, к листопаду будет, - сказала Пелагея.

- Доброе дело, - кивнул гость. – К листопаду-то и я, наверное, обернусь уже. Зимовать-то дома бы, конечно. А вы, гостьюшки, как зимовать думали? – он оглядел острым взглядом нас троих.

Что думала Трезон, я не знаю. Может быть, и не представляла себе, что значит – зимовать в этих краях. Я тоже не могла сказать, что представляла прямо уж очень хорошо, но подозревала. Это место, наверное, километров на триста, а то и поболее севернее тех краёв, к которым я привычна. А тут, наверное, зима и настанет раньше, и завернёт суровее.

- Так не успели пока толком подумать, - пожала я плечами. – Как-то будем, куда теперь деваться-то?

- Это верно, деваться вам отсюда некуда. Но ты, матушка-барыня, подумай, время ещё есть, так ли тут плохо, как может тебе показаться. Ты ж, наверное, всю жизнь жила не как сама решила, а как другие сказали? Отец, брат, муж?

Если я что-то понимала про сгинувшую Женевьеву, она жила именно так.

- И ещё король, - кивнула я.

Мало ли, кому он что расскажет, пусть знает, что я ещё короля помянуть могу.

- Только тот король, похоже, не очень-то хорошо о тебе позаботился, раз стоило