Совещанию не удалось объективно оценить «четвертого классика» марксизма-ленинизма. Так, Бурджалов требовал безоговорочно развенчать «верного ленинца» с его «теоретическим наследием», «освободить от сталинских установок» трактовку различных событий. В то же время Пономарев отмечал «заслуги Сталина перед партией»: «Историки, со своей стороны, не могут отрицать определенных положительных действий Сталина и в исторической науке, в частности, в разработке некоторых проблем происхождения и сущности нации, в отстаивании в первые годы после смерти Ленина правильных взглядов на некоторые вопросы истории большевизма против троцкистских наскоков». Характерно, что слова о мнимых заслугах Сталина в разработке теории нации в издании доклада 1964 г. были опущены[80]. «В школьные и вузовские учебники внесено еще недостаточно материала, содействующего преодолению ошибочных представлений о роли личности в истории вообще и культа личности Сталина», — говорил Пономарев. Эти слова свидетельствуют о нежелании или неспособности вернуться к науке; вместо коренной перестройки учебников, глубоко пораженных сталинизмом, — внесение некоего «материала».

Теоретическая слабость или политическая робость проявились и в докладе, и во многих выступлениях. Так, Пономарев призывал создавать в науке «школы и направления», не пояснив, однако, что это такое. Трудно представить себе, что он имел в виду множественность мнений. Фактически же она существовала и ныне существует. Это — научное и сталинистское направления и немалое число промежуточных позиций. Сомнителен тезис докладчика о «различии между исторически прогрессивными результатами войны и реакционными целями, которые ставил царизм». Не приукрашенный ли это вариант апологии внешней политики царизма? Далее, как можно «сочетать» освещение «огромнейшей роли» Кутузова с показом «величайшего всенародного подъема и роли народных масс России» в Отечественной войне 1812 г.? В этом проявляются, по крайней мере, злоупотребления суффиксами «ейш», «айш», обязательными для сталинистской пропаганды. Касаясь мемуарной литературы, докладчик, в первую очередь, сосредоточил внимание на «очень увлекательном» ее характере. Затем потребовал «максимальной проверки фактов и данных». Но память мемуариста часто бывает единственным источником (чем и ценны мемуары) и вследствие этого «проверить» воспоминания просто невозможно. Почему-то автор призывал мемуаристов не «писать о себе». Лишь мимоходом он упоминает источниковую ценность мемуарной литературы.

Материалы совещания были пронизаны призывами бороться «против буржуазных фальсификаторов истории СССР». Некоторые участники, например, М. Ким, верно осуждали «верхоглядство» в этой области. Однако они не раскрыли правду до конца. Многие критики зарубежной историографии вообще не знают ее. Кроме того, Ким и его коллеги не сказали, что отечественные фальсификаторы истории СССР не уступают зарубежным. Основной доклад содержал старые требования о «решительном отпоре» буржуазной историографии, которая будто бы тождественна «антикоммунистической пропаганде» и «полностью стоит вне науки». Одну из главных задач истории — изучение уроков прошлого, выработку политических и иных рекомендаций на этой основе — совещание фактически обошло молчанием.

Большинству докладов и выступлений было свойственно стремление сгладить острые углы. Не имевшие пределов искажения истории назывались «субъективизмом». Грубейшие просчеты Сталина и его советников в оборонном строительстве в должностном выступлении генерала Епишева назывались «ошибками». Когда речь должна была идти о губительном влиянии сталинизма, А. Манфред говорил лишь об «отпечатке культа Сталина» на историографии. Хвостов, отмечая начетничество, сведение работы над источником к подборке иллюстраций, подтверждающих то или иное высказывание Сталина, не сказал, однако, что при такой практике фактически ничего не оставалось от подлинной науки. «Антинаучные и антимарксистские методы» часто лишь отмечались без их глубокого анализа. Некоторые эпизоды совещания имеют прямое отношение к нравственности. Так, основной докладчик, напомнив, какие богатые у нас архивы, выразил сожаление в связи с недостаточным их использованием в науке и обвинил историков в «боязни» самостоятельного поиска. Однако он ни слова не сказал о недоступности архивных материалов. И хотя выступавшие отмечали это, в заключительном слове автор ложно утверждал: «Сейчас архивные фонды широко открыты».

Вызывают сомнение некоторые суждения, высказанные на совещании. «Началось все с письма Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма», — утверждали Б. Пономарев, Е. Городецкий и другие, имея в виду искажение Сталиным истории партии, истории вообще. Всего скорее, этим письмом был завершен определенный период в развитии науки. Авторитарные же тенденции начались много раньше. В названном письме они впервые выражены открыто и грубо, в качестве своеобразной политической программы Сталина и его группы. Дело в том, что еще в 1923 г. Г. Зиновьев, Л. Каменев, И. Сталин предписали историкам партии пути и цели их исследований. В следующем году первый том капитального труда В. Невского по истории партии был строжайше запрещен вследствие того, что автор не подчинился требованиям этого «триумвирата»[81]. К искажениям истории Сталин и его попутчики широко прибегали во внутрипартийных дискуссиях 1923–1924 гг. Об этом свидетельствует упоминавшаяся работа Троцкого «Сталинская школа фальсификаций (Поправки и дополнения к литературе эпигонов)», изданная в Берлине в 1932 г. В ней опровергались сталинские оценки позиций Троцкого в период от Февраля к Октябрю, во время восстания, Брестского мира и дискуссии о профсоюзах, по поводу военной работы Троцкого, его деятельности в Коминтерне, его отношения к крестьянству, молодежи, хозяйственной политике партии и др. В книге раскрыты приемы искажения: фальшиво подобранные цитаты, запрет публикации и сожжение документов.

Рекомендации совещания в условиях реанимации сталинизма, несомненно, нанесли новый ущерб науке. Таково требование Пономарева «сконцентрировать усилия основной части научных работников на коллективном решении теоретически и политически наиболее важных проблем исторической науки». Докладчик всячески подчеркивал «плодотворность и перспективность коллективных форм работы». Этот призыв не был встречен с восторгом. Л. Черепнин с полным основанием назвал коллективные труды «наихудшим типом организации работы»: «Над каждым томом работает более десятка авторов, причем каждый из них пишет иногда одну главу, а то и параграф, а над ними имеются еще две надстройки в виде, во-первых, просто редакции и, во-вторых, главной редакции. При этом каждый автор очень мало втянут в общий теоретический замысел». И хотя Пономарев оговорился, что такие работы не должны исключать индивидуальные, сам он недвусмысленно отдавал предпочтение коллективным. К сожалению, эти «формы» в СССР пустили корни. Истекшая треть века показала, чем это обернулось для общества.

Совещание объявило науку уже благополучно «освобожденной от сковывающих догм культа личности». Минц доложил о ликвидации последствий культа, а Хвостов — о достижениях в изучении рабочего движения, международных отношений, второй мировой войны. В духе отвергнутого еще Лениным чванства был выдержан основной доклад. Пономарев поставил задачу — «во всех областях исторического знания иметь ученых такого масштаба, которые задавали бы тон в мировой науке»,