плечи, шею и голову. Последней точкой соприкосновения с жизнью был воздух. Тонкая струйка воздуха стекала вниз через то место, где когда-то было горло, и расширялась там, где находились легкие, затем отправлялась обратно той же дорогой. Рудольф не чувствовал ударов сердца, не чувствовал тока крови, лишь тоненькая струйка воздуха поддерживала жизнь, словно пушинку на лету. Пока он контролировал это струйку, ОНА не могла прийти, отрезать последнюю дорогу жизни. Потом все померкло, и трудно сказать, как долго он оставался без сознания. Возвращение началось с какого-то странного шума. То ли дежурившая у постели сестра подвинула стул и он со скрипом проехался по полу, то ли по коридору прошлепал больной, тапки без каблуков издавали звук, похожий на вздох прохудившихся кузнечных мехов, то ли Рудольф расслышал, как кровь клокочет в жилах, как сердце колотится о ребра. Если сердце яростно колотилось, угрожая разорвать грудную клетку, значит, дела его плохи, значит, ему впрыснули что-то стимулирующее. Всякий раз после такого возвращения Рудольфу приходилось мучительно напрягать свой мозг, чтобы понять, что же произошло. Сначала казалось, что время совершило колоссальный прыжок назад, вот-вот начнутся страшные боли. Рудольф осторожно тянул свою правую руку вверх по бедру, пока локоть не коснулся края кровати, а ладонь не нащупала широкую рану поперек реберных дуг. Рана хорошо заросла, превратилась в длинный узкий глубокий овраг. Ощупывая рану, Рудольф почувствовал на локте пальцы сестры. Она подняла соскользнувшую руку, прикрыла ее одеялом и тихо вздохнула. Она освободила его от кислородной маски, склонившись над кроватью, заглянула в глаза: «Ну, как наши дела? Дела идут на поправку!» Она сама спросила и сама же ответила. Сестра дежурила постоянно. Всякий раз, когда Рудольф открывал глаза, он видел или белый подол халата, или книжку в руке, или вязальные спицы, и Рудольфу казалось, что сестра так же вечна, как мир. Только теперь ему пришло в голову, что сестры менялись. Вечной была забота.

Рудольф старался не терять связи с внешним миром. Пока к нему никого не пускали. Он настороженно ловил малейший шум, залетавший в палату. Прошло три тягостных дня и три ночи, изредка всплывавшее сознание сменялось беспамятством, потом случилось чудо, он крепко уснул. Сон был глубокий и здоровый, но какие-то центры ни на миг не отключались. Рудольф слышал дальние голоса. Говорили где-то вне палаты, в коридоре, маленький Андрис беспрестанно расспрашивал об отце. Рудольф слышал ответы Фаннии, более того, он слышал не только вопросы Андриса и ответы Фаннии, ему казалось он слышит их мысли. Вернее, мыслей он не слышал, но точно так же, как водный поток в течении пролагает русло, так все услышанное, проносясь сквозь сознание Рудольфа, будоражило воображение — так ливень будоражит водную гладь.

Андрис и Фанния

— Это была болышая битва?

— Какая битва?

— Та, в которой папу ранили.

— Большая.

— Мам!

— Ну?

— А как папу ранили?

— Тяжело.

— Сам знаю, что тяжело. А как?

— Он лежал за развалинами.

— А впереди было поле?

— Впереди поле.

— И на поле немцы?

— На поле немцы.

— Папин взвод шел в наступление?

— Шел в наступление.

— И папа не мог двинуться с места?

— Не мог.

— Его ранили в грудь?

— В грудь.

— Разрывной пулей?

— Разрывной.

Андрис

Давно-давно самая большая битва произошла на Бородинском поле. Противники так разозлились друг на друга, что наступали густыми рядами и совсем не думали прятаться. А в эту войну самая большая битва была под Сталинградом. Тогда папа еще не воевал, он пошел воевать позже и сразу получил ранение. Ранение и ордена получают. Один дяденька спросил как-то папу, где он получил ранение.

— Это была большая битва?

В большой битве сражается много народу. Противник ведет ураганный огонь, и солдаты продвигаются ползком, во весь рост не пойдешь, пули так и свищут.

— Та, в которой папу ранили.

Когда воюют в чистом поле, солдаты прячутся в канаве, а если нет канавы, то в траншее. Случается, что нет и траншеи, тогда укрываются за развалинами. Поблизости всегда найдется какой-нибудь разбитый снарядами дом.

— Мам!

Пока человек лежит, в него попасть трудно.

— А как ранили папу?

Можно ранить так, что человек умрет. Смертельная рана! Если ранен тяжело, он мучается, но не умирает.

— Сам знаю, что тяжело. А как?

Папа мне рассказывал, уж не помню, сколько раз. И всегда слушать было интересно. Папа говорил, что дом этот сгорел, а ветви яблонь ломились от яблок. Но никто не решался сорвать хотя бы одно яблочко, надо было тихо лежать за развалинами. По-моему, этот дом не сгорел дотла, его просто разбомбили. Когда идет война, на дома сбрасывают бомбы. Если бы там оказались ребята, они бы не оставили яблоки на деревьях. Посильней бы открыли огонь, яблоки б сконтузило, и они бы сами посыпались на землю! Ползай по саду и ешь сколько хочешь!

— А впереди было поле?

Не то там были картофельные грядки, не то пшеница. В одном фильме про войну я видел, как в поле сжигали снопы пшеницы. Но теперь наступали наши, хлеб и самим мог пригодиться, и раз в поле были копны, стрелять приходилось метко, потому что пули, вылетая из ствола, накаляются, а пшеница могла загореться, и все поле сгореть.

— И на поле немцы?

Летом нашим было трудней воевать, потому что у немцев формы зеленые, как крапива, и красноармейцам нелегко их заметить. Но тогда была осень, поле стало желтым, как старая газета, и папа сказал, что противник представлял собой удобную мишень.

— Папин взвод шел в наступление?

Взвод — это когда много бойцов, примерно тридцать или сто.

— И папа не мог сдвинуться с места?

Папа и все остальные бойцы злились на немцев. Они поднялись, побежали вперед. Это называется идти в контратаку. Но папе не повезло. На войне многое зависит от удачи.

— Его ранили в грудь?

Папа дал мне в бок тумака и сказал: «Дело было так. Я плюхнулся на землю и отбил себе зад». В общем, он упал на спину, такой сильный был удар. Кулак у папы огромный, но пуля была еще больше.