Атмосфера в комнате молниеносно изменилась. Мне показалось, что Адам ожидал, что это будет очередная ничего не значащая встреча ради встречи и не более того, но сейчас он понял, что всё становится гораздо серьезнее. Я показал им снимки недвижимости и цепочку движения грязных денег.

— Откуда у вас всё это? — изумился Адам.

— Частично из российских баз, частично из полицейских дел в Молдове и частично из открытых источников здесь в Нью-Йорке.

Дункан, большой специалист по изъятию активов, еле слышно вздохнул. Увиденное его впечатлило.

В папке было гораздо больше, чем они привыкли видеть на начальном этапе работы с заявителями. Обычно к ним приходят и говорят: «Меня ограбили! Помогите, пожалуйста!» Никто никогда не говорил им: «Меня ограбили! Вот автомобиль грабителей, вот его номер, здесь они проживают, здесь хранят награбленное, а вот что они приобрели на деньги с продажи краденого».

А я, в сущности, именно это и говорил.

Безусловно, Адаму и его команде придется провести более тщательное расследование и собрать все доказательства, но они смогут использовать наше заявление как основу для выигрышного дела против легализации преступных доходов в Нью-Йорке.

Адам постучал пальцем по папке с нашим заявлением: «С этим можно работать».

— Отлично, — сказал я. — Когда сможете начать?

— Понимаете... — замялся Адам. — Я не смогу. Вы видите эти коробки?

— Угу.

— Я ухожу в частную практику. Если бы вы пришли на два дня позже, мы с вами здесь уже не встретились бы.

— Тогда... поздравляю?

— Не переживайте, Билл. Дункан остается, и если всё, что вы принесли, подтвердится, то он этим займется, — улыбнулся Адам. Дункан кивнул.

Я услышал то, на что и рассчитывал.

На следующий день Сенат Конгресса принял закон Магнитского: 92 голоса за, 4 против, — а президент Обама ввел его в действие, скрепив своей подписью 14 декабря 2012 года.

Я чувствовал: это прорыв!

Дункан не заставил себя долго ждать и позвонил уже во время рождественских праздников:

— Билл, я хотел связать вас с ИТП.

— И-тэ-пэ? — переспросил я, не понимая, что за «и т. д. и т. п.» он имел в виду.

— Иммиграционная и таможенная полиция, ИТП, — пояснил он.

Странно... Мне всегда казалось, что работники иммиграционной службы — это те, кто проверяет документы на паспортном контроле, скажем, в аэропорту Кеннеди, или пограничники в джипах на американо-мексиканской границе, но только не следователи, занимающиеся денежными аферами.

— То есть вы этим заниматься не будете? — разочарованно переспросил я.

— Нет-нет, я просто хочу услышать их точку зрения. ИТП тоже занимается расследованием незаконной легализацией денег.

— О’кей. Тогда дайте им мои координаты.

Через несколько недель, в январе, мне позвонил специальный агент ИТП Тодд Хайман. По манере разговора он совсем не походил на спецагента. У него был городской, но не манхэттенский акцент, и он сразу стал называть меня Биллом (а не полным именем Уильям, как принято в официальном разговоре). Его манера общения была теплой и располагающей. Он рассказал, что получил степень магистра делового администрирования в Колледже Баруха на Манхэттене и до того, как устроился в правоохранительные органы, работал в аудиторской компании «Делойт и Туш». Он больше напоминал администратора инвестиционного фонда, чем федерального агента с удостоверением и пистолетом — по крайней мере, я думал, что у него есть пистолет.

В конце нашего разговора я поинтересовался, будут ли они открывать дело. «Я не могу ответить на это вопрос, но мы свяжемся с вами», — твердо, но вежливо произнес он.

Но с нами никто не связался.

В это время Кремль начал яростную атаку против США в ответ на принятие ими закона Магнитского.

Со времен холодной войны это был первый законодательный акт, вводящий персональные санкции. Путин был взбешен. Он ответил запретом на усыновление российских детишек-сирот американскими семьями. Это не только звучало ужасно, но и было омерзительно по сути. Дело в том, что Россия разрешала иностранцам усыновлять только тех детей, которые страдали тяжелейшими недугами: синдромом Дауна, пороком расщепления позвоночника, эмбриональным алкогольным синдромом, — и зачастую эти дети были обречены на тяжелейшее существование в российских детских домах. Запретив американцам усыновлять таких детишек, Путин фактически приговорил многих из них к смерти. И всё для того, чтобы защитить своих коррупционеров. Это было вопиющим скотством — даже по бесчеловечным путинским стандартам.

Путин лично причастен к сокрытию убийства Сергея. На ежегодной пресс-конференции он заявил, что Сергея никто не пытал, а умер он, мол, «от сердечного приступа». Это означало, что никто и никогда в России не будет привлечен к ответственности за пытки или убийство Сергея.

Однако привлечение к ответственности отдельных лиц в России всё же намечалось.

На той же пресс-конференции Путин упомянул и Сергея, и меня в связи с «экономическими преступлениями». И ровно через неделю московский суд назначил дату судебных слушаний в отношении меня — заочно.

Но не только мне одному предстояло быть ответчиком.

Со мной судили и Сергея — посмертно.

Это был первый судебный процесс в России над умершим. Они, конечно, не стали эксгумировать тело Сергея и сажать его в клетку для подсудимых в зале суда, как это сделали бы в Средние века, но то, что они совершили, по подлости не уступало этому. Вместо Сергея они попытались усадить в клетку как ответчика его жену. Слава богу, незадолго до этого мы успели вывезти ее и их сынишку Никиту в Англию, и они были в безопасности.

Процесс над Сергеем и мной был назначен на начало марта 2013 года.

Путин решил использовать всё свое влияние и бросить арсенал российского правительства на то, чтобы раздавить каждого, кто так или иначе связан со мной и с делом Магнитского, вплоть до физического устранения. Поэтому, чтобы как-то уравнять силы, нам нужны были мощные союзники в лице правоохранительных органов США, которые были лучшими из лучших.

Но надежда на это таяла с каждым днем. Адам Кауфман ушел в частную практику; Дункану Левину вроде бы сначала было интересно, но потом он сбросил всё на специального агента Хаймана, а тот после беседы со мной исчез.

В тот момент я ощущал, что мы остались один на один с безжалостным противником в этой неравной борьбе.