завода были эвакуированы в Пермский край из Москвы в первые годы войны, причем 64 из них были перемещены в сам город Пермь [Курбатова, Сафрошенко 2006: 200–205]. О. Л. Лейбович в своем масштабном обзоре этой эпохи в истории Перми показывает, что «военная экономическая политика в наибольшей степени отвечала интересам руководителей предприятий» [Лейбович 2009: 17] – прежде всего директоров заводов. Далее он показывает, что Пермь в то время по большей части представляла собой четко поделенное на сектора пространство промышленного, заводского производства и ее еще нельзя было назвать «индустриальным городом» [Лейбович 2009: 42–43]. Этот статус появился позже – с развитием инфраструктуры и в рамках послевоенной консолидации политической элиты региона вокруг этих заводов.

С ростом числа крупных заводов, каждый из которых отчитывался перед своим министерством и обсуждал (а также «сочинял») свой собственный план, роль региональных лидеров и комитетов компартии стала решающей. Как показало классическое исследование Джерри Хафа, эти «советские префекты» на региональном уровне были одними из главных «смазчиков» советской экономики дефицита: они заключали сделки, оказывали давление на центр с целью увеличения финансирования и выступали посредниками для региональных предприятий [Hough 1969][71]. То было сердце региональной распределительной власти – и ни «Пермнефть», ни ПНОС не входили в этот узкий круг. Тейн Густафсон в «Колесе фортуны» отмечает отсутствие в советской нефтяной промышленности вертикальной структуры – «системы вертикалей», как он ее называет [Густафсон 2017: 42], – и задается вопросом о том, как в отсутствие такой системы министерства могли хоть сколько-нибудь успешно сотрудничать на региональном или местном уровне. На этот вопрос он отвечает так же, как Хаф и Ратленд: параллельной организационной структурой являлась коммунистическая партия, у которой были как представители на каждом предприятии и в каждом министерстве, так и влиятельные региональные и всесоюзные комитеты. В любой момент глава регионального отделения партии мог воспользоваться линией прямой телефонной связи – так называемой вертушкой – и помочь в заключении соглашения между региональными предприятиями или между региональным предприятием и Москвой.

Хочу поделиться забавным фактом относительно вертушки, который мне сообщали не раз и в разных ситуациях, когда я проводил полевые исследования. В 1960-х и 1970-х годах – в период расцвета «Второго Баку», до середины 1970-х годов, когда добыча нефти снизилась, – у главы пермского регионального отделения коммунистической партии рядом с телефоном на столе лежал список номеров. По этим номерам можно было в любой момент связаться с руководителями заводов Пермского края, имевших общегосударственное значение. «Пермнефть» в этот список никогда не входила. Это, конечно, не означает, что лидеры регионального отделения партии никогда не занимались вопросами региональных нефтедобывающих предприятий. Наверняка занимались. Но широко известная история об отсутствии «Пермнефти» в списке номеров вертушки на самом деле указывает на проблему, ключевую для понимания советского нефтяного комплекса: несмотря на то что нефтедобыча имела большое значение для существования и развития социалистической системы – особенно на региональном уровне, – ее значение никогда не трансформировалось в авторитет или политическое влияние нефтяных предприятий в тех регионах, где они работали. Этот рассказ о вертушке излагается в истории одного постсоветского предприятия с учетом постсоветского нефтяного бума – времени, когда добыча нефти действительно стала важнейшей отраслью региональной политической экономии, – и завершается на скептической ноте: «Ну, подумаешь, нефть! Это же не двигатель Д-ЗОКУ!» [Биккель, Федотова, Юзифович 2009:65]. Фактически в случае с социалистической нефтью мы должны представлять себе систему, в которой региональный завод по производству двигателей обладал гораздо большим авторитетом и связями, чем региональное предприятие по производству нефти.

И действительно, ни один из руководителей региональных партийных комитетов советской эпохи не был связан с нефтяной промышленностью. Большинство из них продвигались по службе на металлургических и оборонных заводах Пермского края или во внутренних структурах коммунистической партии, а некоторые – в сельскохозяйственном секторе, в котором трудилась значительная часть населения региона. Крупнейшие политические лидеры Пермского края советской эпохи и начала постсоветского периода также пришли с региональных заводов и добывающих предприятий, не занимавшихся нефтью. Б. В. Коноплев, с 1972 по 1988 год занимавший пост первого секретаря Пермского обкома КПСС, сделал партийную карьеру, сыграв важную роль в строительстве Камской ГЭС. Б. Ю. Кузнецов, первый постсоветский губернатор Пермского края, инженер, до назначения на пост губернатора был начальником Камского речного пароходства и партийным функционером. Г. В. Игумнов, сменивший Кузнецова в 1996 году, начинал работать в угольных шахтах в районе Кизела. Единственным исключением – и то лишь отчасти – здесь является Ю. П. Трутнев, преемник Игумнова, начинавший свою карьеру в нефтяной промышленности в Полазне. Однако, по его собственным словам и чужим отзывам, о которых подробнее будет рассказано в следующих главах, путь Трутнева к политической власти начался именно тогда, когда он ушел из нефтяной промышленности и стал инструктором в Пермском городском комитете комсомола.

Металлургические субъекты социализма

Символические аспекты советской программы – способы, которыми труд, промышленность, человеческая субъективность и движение страны к утопическому будущему были представлены во всем, от искусства и кино до повседневной жизни и массовой культуры, – следовали общей тенденции, не делая почти ничего для формирования значимости и высокого статуса нефти и нефтяной промышленности. Не нефтяные фонтаны и буровые установки, а сталь и железо изображались повсюду в качестве одного из основных визуальных и литературных образов ранней советской эпохи, предоставляя богатые возможности для метафорического описания изменений человека и общества, которые были задуманы и должны были реализоваться в рамках социалистической программы. Рольф Хеллебаст утверждает, что «в советской литературе и культуре в целом основным символом коммунистической трансформации является металлизация революционного тела» [Hellebust 2003: 39]. Возможно, это преувеличение, но нельзя отрицать, что некоторые из важнейших образов социалистического проекта модернизации были связаны с преображением металлов, а не углеводородов – совсем не так, как, например, в Венесуэле, где «с помощью древней магии денег нефть выполнила фокус: положила в шляпу “первозданную” Венесуэлу, а вытащила оттуда уже “нефтяное государство”» [Coronil 1997: 111].

Если на Урале и можно было найти яркий образец того, какими станут советский социализм и его трудящиеся после «великого перелома», то не в Пермском крае, а восточнее – на металлургических заводах Магнитогорска. «Магнитогорск был не просто бизнесом для получения прибыли, – пишет Стивен Коткин, – а проектом преобразования страны: ее географии, ее истории и, прежде всего, ее народа. Магнитогорск был самой Октябрьской революцией, социалистической революцией, сталинской революцией» [Kotkin 1995: 71]. Далее Коткин отмечает, что значение выбранного Сталиным псевдонима – «человек из стали» – было понятно всем. Как и значение псевдонима сталинского протеже и заместителя В. М. Скрябина, взявшего фамилию Молотов –