Он повременил еще несколько дней, прежде чем связаться с Малинцин, чонтальской переводчицей Кортеса. Вот-вот должен был закончиться сбор первого урожая — его отмечали играми, которых ждали целый год и которые достойны глаз чужеземца.

Потустороннее

Немецкий историк и культуролог Хайнер Гилльмайстер обнаружил древнейшее упоминание о теннисном спорте — протоигре в мяч, предшествующей всему подобному: итальянскому кальчо, английскому крикету, французскому «же-де-пом» и испанской пелоте.

Первый на памяти человечества теннисный матч состоялся в аду и был парным. Четверо бесов играли душой французского семинариста по имени Пьер. С годами Пьер стал настоятелем Мариенштаттского аббатства и прославился под именем Петрус I. Его историю мы узнаём из Dialogus miraculorum[84] Цезария Гейстербахского.

В этой истории Пьер Дурень — такое прозвище носил в юности первый известный нам участник теннисного матча — совершил промах фаустовского толка. Память у него была отвратительная, сосредоточиться на учении не получалось, и вот, чтобы сдать экзамены в семинарии, он принял подарок от самого Сатаны: камень, в котором крылось все человеческое знание. Стоило стиснуть камень в кулаке — и знание открывалось.

Брат Пьер поступил так, как, возможно, поступили бы на его месте и мы с вами: сдал экзамены без всякой подготовки. Через несколько дней, однако, он впал в оцепенение, которое сегодня определили бы как коматозное состояние, а тогда сочли просто смертью. Позже он рассказывал, что бесовский квартет извлек душу из его тела и принялся беспрепятственно играть ею в теннис, поскольку он, Дурень, сам того не зная, допустил их до себя, когда стиснул камень.

Бесшабашные бесы воротились в преисподнюю с метафизическим мячиком Пьера, одолженным в мире живых, и сыграли матч. Пьер при этом сохранял ясность рассудка и ощущал на себе сатанинские подачи и контрудары. Это, по его свидетельству, было мучительно, потому что когти, как известно, у бесов железные и подстригать их они не удосуживаются.

Вот такими маленькими гостинцами подчас балует нас История: первое письменное упоминание тенниса, оказывается, окутано эсхатологическим флером, а рассказывает эту историю нам некто по имени Петр, апостол и глава какой-то иной церкви, церкви пропащих и убийц, церкви мячей и ракеток.

Во второй части «Дон Кихота» Альтисидора рассказывает о своем видении у ворот ада: «В руках они [черти] держали огненные ракетки… вместо мячей они перебрасывались книгами, которые, казалось, были наполнены не то ветром, не то пухом… после первого же удара мяч больше не мог подняться на воздух, — он уже никуда больше не годился, так что книги, и старые и новые, то и дело сменяли одна другую, прямо на удивление»[85].

В аду мячиками служат души и книги. И играют ими бесы.

О недостатке чувства юмора у большинства пап

В собрании гравюр нью-йоркского Метрополитен-музея есть литография неизвестного фламандского художника, датируемая 1550 годом. На ее лицевой стороне можно прочесть: «Palazzo Colonna», а на оборотной: «La Loggia dei Colonnesi con la Torre Mesa edificata tra le rovine del Tempio di Serapide»[86]. Семейство Колонна со Средних веков считалось одним из самых могущественных в Милане, а музей в Риме, который до сих пор носит это имя, дает ясное представление об их власти и накопленных богатствах.

Однако Рим не всегда был Римом. Точнее, Рим Пия IV не был тем велеречивым городом, каким стал во времена понтификата бывшего кардинала Монтальто. Рим XVI века, простонародный и расхристанный, лучше всего описывается у Монтеня, который нашел его таким робким и беззубым, что свидетельство писателя превратилось в образец барочного разочарования. Город лежал в древних и современных развалинах, где животным жилось вольготнее людей. Кеведо писал:

О, пилигрим, ты ищешь в Риме Рим,

Но Рима нет… Великий Рим — руина[87].

В 1565 году палаццо Колонна, где Борромео, Монтальто и Пий IV могли бы выпивать, созерцая пожар в сердце католического мира, отличался от украшенного завитушками дворца более поздней постройки. Лоджия представляла собой кирпичный дом, выстроенный из остатков храма Сераписа, от которого сохранился кусок фасада. В доме было два этажа, пять окон, два входа и терраса под черепичной кровлей. Позади — руины: лоджия буквально опиралась на древний храм. Вокруг росли кусты, пара пальм, диковатого вида деревья; по стенам вились ползучие растения.

Вот на этой прохладной незатейливой кирпичной террасе они и могли бы сидеть, словно в ложе театра.

Наблюдая великий мировой пожар, Пий IV не стал бы, подобно Нерону, воспевать крушение Трои. Он хранил бы молчание и с закрытыми глазами внимал музыке — ей последней суждено было прозвучать перед медленным вселенским разгоранием того, что мы за неимением лучшего слова называем «барокко». Слегка покачивался бы, а рука с горстью миндаля двигалась бы в такт мелодии.

В минуту, когда оркестр смолк, он открыл бы глаза и сказал кардиналу Монтальто: «У меня есть для тебя подарок». Хотя мог бы сказать и что-нибудь другое, — например, то, что сказал Леонидас Ламборгини[88] про наступавшее на них время: «Мы купили Мучение вместо Милости. Страх вместо Прощения. Ненависть вместо Любви. Смерть вместо Жизни». Или выразиться, как сам он годами позже в письме к своему другу Толомео Галлио[89]. Пребывая в смятении из-за того, что курия подвергла травле Микеланджело, обескураженный Пий IV писал: «Мне так нравится его „Страшный Суд“. Но ведь это смертный грех, и признаться в таком боязно. Ведь я папа!»

Пий IV долго и тщательно пестовал Борромео, как цветок, но вырос не цветок, а дикий кабан.

Представим, что мы видим все это в фильме. Папа отрезает еще кусочек колбасы и закрывает глаза. Открывает глаза, жует колбасу.

ПИЙ IV

(с полным ртом)

У меня для тебя подарок, Монтальто. Скромный.

Поводит рукой; складки рукава развеваются, словно флаг. Слуга подносит деревянную шкатулку, обитую серебром.

МОНТАЛЬТО

(улыбается)

Я равнодушен к драгоценностям.

ПИЙ IV

Мне шестьдесят шесть. Против всех ожиданий я стал папой, познакомился с Микеланджело и Рафаэлем, дружил с Карлом I и Франциском I. Я также изобрел присутствующего здесь Карло Борромео.

Слегка поворачивает голову в сторону упомянутого и то ли насмешливо, то ли ласково поднимает брови.

ПИЙ IV

Ты и в самом деле думаешь, что на нашем последнем пиру