Не зная, как относиться к происходящему, Грекова, братья которой сражались с большевиками в составе Добровольческой армии, переезжала с их женами и детьми с места на место, из имения под Саратовом на дачу в Павловск, оттуда в Ригу, а затем в Балашов, жила там в отцепленном железнодорожном вагоне и наконец попала в Крым, а оттуда – в Константинополь.

Магда редко писала о политике в письмах к Юлии, возможно, не желая обижать подругу, брат которой стал большевиком. Тем не менее, живя среди простого народа и наблюдая за поведением людей, она видела, как страна разрушается изнутри. Ее оскорбляла жестокость и глупость тех, кто теперь контролировал мир, в котором ей так и не удалось найти для себя место. Она покинула Россию в 1922 году.

Однако их всех объединяло, всем служило щитом ремесло художника, навык работы, жажда творчества и отношение к искусству, привитое в школе Званцевой. Их письма могут повествовать о холоде, голоде, боли и смерти, но всегда также и о работе. Лермонтова начинает и кончает свое первое послереволюционное письмо призывом не покладать карандашей и кисти, а ее описание балета – гимн искусству. Магда, зализывающая свои душевные раны, сообщает из Бахчисарая о творческих итогах лета, и Юлия одобряет это: «в конечном итоге <работа> является главным». Наталья Грекова, не зная, живы ли ее братья и как ей существовать, лишившись дома, пишет:

Милая Юленька!

Не знаю, получила ли ты мое письмо, где я пишу, что собираюсь делать иллюстрации к Майск. ночи. Я твое с «Заказом» получила. Я теперь переделываю начисто Аленушку и Конька и начала Майск. ночь. – Три иллюстр<ации> намечены уже, но ни одна не кончена. Работаю, для меня, т. е. сравнительно с тем, как я всегда работала, много. Много работы над переделкой. Дописываю кое-что, начатое в Гусевке. Рисовала как-то даже в парке, впрочем, пока только карандашом. Думаю и писать. Народу в парке днем мало, а места очень красивые. <…>

Когда мне почему-нибудь не удается поработать, я совсем раскисаю. А обычно запираюсь в своей комнате и работаю. Надо пользоваться, пока можно. Как-то в минуту сомнений и упадка духа, попалось мне письмо К. С. <Петрова-Водкина, неразб.> он пишет: «Насколько я вас знаю, вам больше нечего делать кроме живописи, т. е. вся ваша жизнь толкается в вас и возле и чтобы выразить ее вне вас в том спасенье и «реализм» вашей – (нашей) жизни. Что Вы имеете право и должны этим заниматься и что вы можете создать “живую” картину в этом порукой…» и т. д. Эти слова очень меня утешают. А то часто приходит в голову именно имею ли я право заниматься живописью особенно в такое время, когда всем так трудно жить. Но теперь, кажется, надо доказать, что эти слова К. С. правильны. Докажу ли я на деле? Создам ли «живую» картину? Жаль, что я не могу показывать тебе мои работы. <…> «Тоска по родине» душившая меня первое время пребывания здесь, теперь ослабела – все от работы. Прилагаю набросочек вещи, над которой теперь работаю – мои все в ужасе от лиловой головы, но я думаю, что она останется лиловой, мож. быть изменив оттенок. Длина этой штуки 2 арш., а шир. 10 вершк. Все дело теперь, чтобы эту голову хорошо вырубить[161].

Примерно тогда же, в августе 1918-го, Грекова писала о своем посещении Лермонтовой в санатории: болезнь почек, от которой та страдала в течение многих лет и от которой умерла в 1921 году в возрасте 36 лет, обострилась, по крайней мере отчасти, из-за нехватки еды и лекарств, а также из-за невозможности уехать в более теплые края. Однако Лермонтова, как и ее подруги, продолжала работать:

Получила твое письмо, дорогая моя Юлия. Ужасно меня радует, что ты энергично работаешь. Интересно будет когда-нибудь посмотреть «Потонувший Колокол» с твоими декорациями[162]. На днях была я у Надежды Владимировны, – она у Бадмаева[163]в санатории на Удельной. Ей теперь лучше, – (ведь она пять месяцев провела в постели), стала даже работать. Бадмаев настаивал, чтобы ей привезли вещи, дал ей отдельную комнату под мастерскую (бесплатно), а она, конечно, страшно рада, что может работать, ибо прежние доктора, боясь утомления, ей не разрешали. Показывала она мне свои работы – очень интересны рисунки тушью с введением цветного пятна. Есть иллюстрации к Метаморфозам, есть ее собственные фантазии. Хорошо. После я посетила и мастерскую ее в Петербурге, – Над. Влад, приехала с Удельной к тому времени. Я не видела ее работ уже 4 года. Мы устроили вроде выставки всех ее произведений. Ей бы надо непременно отдельную выставку устроить, вещей много и все вместе они вполне определяют ее как художника. Несмотря на недостатки, кот. конечно есть, – это очень хорошо и интересно. Особенно мне понравился «Человек-ангел». В санатории она думает пробыть еще недели 2 только, так как очень дорого, – в месяц 2 тысячи. Бадмаев говорит, что ей необходимо года на три в теплые края – но куда же теперь поедешь? Малейшая простуда грозит возвращением болезни. Она думает остаться в Петерб. в своем доме на Екатеринг<офском>, кот. у них не отобрали и работать в своей мастерской. С ней здесь сестра (была Саша, а теперь Кити) и брат. Очень жалеет о Москве. Ну, вот тебе о Лермонтовой. Был ли в Москве Кузьма Сергеевич? Я о нем так ничего и не знаю, кроме того, что он должен был уехать в Москву на съезд, а оттуда может быть в Хвалынск, где у него разгромили его дом. Так мне сказала Шихманова, кот. я встретила на музыке. От Магды получила на днях письмо, – мне очень понравилось ее выражение – «следуя политике страуса» – это она про себя говорит. Я, кажется, тоже следую политике страуса – стараюсь не думать, как мы будем жить зиму и что я предприму, ибо что-нибудь придется предпринять для заработка, – а как это сделать? – откладываю это на будущее время – а пока работаю – делаю свои картинки, которыми верно сыта не буду. Последнее время почему-то особенно усердно работаю (мож. быть предчувствуя, что нельзя будет вовсе). Делаю сразу иллюстрации и к Майск. ночи и к Царю Салтану и переделываю и оканчиваю Конька и Аленушку. Начаты масляные. Поэтому, т. е. от работы, чувствую себя хорошо. Иной день на улицу не выхожу, – сижу с утра до вечера в своей комнате. Первый раз в